«Бродячая Русь» (Памяти С. В. Максимова)

Они влачат бесцветное существование, лишенное всякой поэзии. Несложная работа их душевного мира направлена на решение самых практических вопросов. Потерявшие силу, они не ведают высокого полету духа, могучих порывов душевной энергии. Они не могут мечтать о «силе», не могут взглянуть на окружающую их среду через призму критического миропонимания. Они – люди старого покроя, замкнувшиеся в сфере патриархальных взглядов и отношений. Они – «жалкая, сгорбленная, запущенная голь». Ни один из них не может сказать вместе с Аристидом Кувалдой[4]: «Я – бывший человек… – так? Я отвержен – значит, я свободен от всяких пут и уз… Значит, я могу наплевать на все! Я должен по роду своей жизни отбросить в сторону все старое… все минуты и приемы отношений к людям… И я должен воспитать в себе что-то новое…»

Дня того, чтобы обрести силу, чтобы сбросить одежду «ветхого человека», бродягам и босякам, фигурирующим в очерках Максимова, нужно было пройти длинный и тернистый путь развития. Они должны были мало-помалу разорвать последние узы, связывающие их с патриархальным строем, должны были выйти из-под его покровительства. Они должны были навсегда забыть предания о тех отдаленных временах, когда для старых калик перехожих строились в Москве особые палаты, когда убогие принимались в придворный штат и назывались «верховыми богомольцами». Они должны были убедиться, что старинный взгляд на получаемую им «неизбывную, всегда заусловленную подать» мало-помалу отживает свое время, что кругом них совершается коренной перелом экономической и общественной жизни, что везде старые порядки уступают место новым; везде люди старинного покроя сходят с исторической сцены.

Калики перехожие и нищеброды должны были приблизиться к «голи мещанской и постепенно слиться с ней; ими должно было овладевать «отчаяние бездолья» по мере того, как они выступали на новое поприще борьбы за существование.

Только среди новых условий борьбы за существование бродяги и босяки могли переродиться духовно и нравственно. Только очутившись вне всего человеческого «общежития», на последних ступенях обыкновенной лестницы, и смотря издали на потерянный для них «рай», они сумели расширить свой умственный кругозор, поняли и низко оценили недоступные отныне для них блага и счастье обеспеченного «буржуазного» существования, прониклись критическим миропониманием. Только тогда их душевный мир раскрылся в новых резко образных чувств, стремлений и настроений. Только тогда они вышли из своей душевной апатии, начали жить порывами могучей энергии, мечтать о душевных подвигах и душевной силе. Создали себе идеал «сверхчеловеческой» мощи, выработали новые нравственные убеждения.

Одним словом, они только тогда начали воспитывать в себе «нового» человека, образ которого рисовал себе Аристид Кувалда, – нового человека, «который отбросил в сторону все старое». Только тогда они забыли о страданиях Лазаря[5] и Алексея Божьего человека[6], Иосифа Прекрасного[7] и Иосафата, царевича индийского[8], и в своих легендах и сказаниях начали проповедовать о «сильных и смелых людях, умеющих сильно любить, способных на героические подвиги – о молодом Данко[9], вырывающем из своей груди могучее сердце и освещающем этим сердцем, как факелом, путь человечества к счастью во тьме густого, бесконечного леса, или о благородном крымском хане Мосомайми Эль Асвабе[10], на склоне лет живущем полнотой юношеских, не знающих колебаний чувств.

Курьер. 1901. № 159.