Бродячая женщина

Не поднимаясь с колен, барон выдернул из ножен узкий клинок и без замаха ткнул в бок девчонке, которая во время всего разговора тихонько отползала к двери. Вскочил и будто расшалившийся юноша затанцевал по залу, останавливая разбегающихся слуг. Несколько минут – и на ногах остались лишь он да повитуха.

– Положи его.

Она опустила притихшего младенца в колыбель и укрыла. Сказала:

– Прими душу мою, Господин, и будь милосе… – и умерла.

Барон наконец посмотрел на сына впервые. На сморщенной коже алел чёткий отпечаток губ. Сомнений не было, как и сказано в Книге: «Божьи Уста на челе младенца означают, что дана сила его молитве, и каждое желание будет услышано Господином, и станет по слову его». Не чаще чем раз в полвека в мире появлялся Говорящий За Всех, а иной раз проходили столетия, прежде чем он возвращался в новом теле. Но его никогда не переставали ждать. Всегда – мальчик, и всегда мать умирала родами, а отец обязан был немедленно передать младенца Слугам Господина.

Дальнейшее оставалось тайной, известно лишь, что ребёнка оскопляли, и не было в этом излишней жестокости – ведь желания этого существа попадали прямо в уши Господину, а значит, их нужно по возможности очистить от скверны заранее. Потом его отдавали учителям для воспитания согласно древним ритуалам. С ним разговаривали на особом языке, тоже оскоплённом, который не содержал дурных слов и вообще не включал множества понятий, опасных для мира. Если выращивание ребёнка проходило в строгом соответствии правилам, в итоге получалось покорное полоумное существо, способное без мысли повторять то, что скажет учитель. Коротко говоря, если всё шло правильно, оставался шанс, что небо не упадёт на землю от одной неосторожной фразы.

В рождении отмеченного младенца было больше беды, чем благословения, но убийство Говорящего (а также отрезание языка, к примеру) считалось даже более страшным грехом, чем сокрытие, и наказывалось не только Чёртовой Дюжиной пыток, но и бедствиями, которые Господин обрушивал на мир, посмевший отвернуться от его Поцелуя.

Надо быть безумцем, чтобы спрятать такого ребёнка от Слуг и подвергнуть всё и вся опасности беспорядочных желаний. Но барон и был безумцем.

О его жестокости ходили легенды, его чернокнижными опытами матери пугали детей, власть барона соперничала с королевской. Одно только не давалось – сын. И не то чтобы на старости лет его охватило особое чадолюбие, просто известно каждому – смерть колдуна, не оставившего наследника, страшна. Сила, не переданная родной крови, раздирала тело на куски, а душе обеспечивала столь ужасное посмертие, что любые земные муки не шли ни в какое сравнение. Только сын, стоящий у ложа отца в последние секунды, освобождал от этого проклятия. Наследник не получал дара, сила затихала в нём, обеспечивая долгую жизнь и лёгкую кончину при условии, что и он, в свою очередь, оставлял сына. Сила дремала, перетекая из поколения в поколение, пока однажды не просыпалась в новом колдуне.

Барон был готов на всё, лишь бы избежать мук, но от его чёрного семени мальчишки упорно не получались, женщины скидывали плоды и сами гибли от рук разгневанного безумца.

С годами страх нарастал, а мощь чресл убывала, и этот ребёнок был последней возможностью спасти душу. И если для этого придётся уничтожить мир, что ж, значит, миру не повезло.

Барон сполоснул в остывшей воде окровавленные руки, взглянул в огромное зеркало – вроде бы никаких следов резни на лице и одежде, и неторопливо вышел. Не так уж много людей находилось в замке, и почти все они собрались у постели роженицы, но оставалось ещё несколько человек на кухне и в конюшне, и о них следовало позаботиться. В одиночку можно управиться, но только если действовать чисто и тихо.

Менее часа понадобилось, чтобы закончить эту работу. Последней оставалась кормилица, заранее взятая из деревни. Она устала ждать, когда понадобятся её услуги, и заснула в каморке для слуг. Когда он вошёл, женщина всё ещё спала. Барон поднял кинжал, но задумался, потом ударил не лезвием, а рукоятью в известную точку, что обеспечивало беспамятство жертвы на недолгое время. Для небольшой операции, которую он затеял, достаточно с лихвой, а потом можно и необходимое снадобье подобрать.

В самом деле ещё час прошёл, и барон уже вывел за ворота небольшой караван: двух вьючных мулов и ещё одного, запряженного в телегу. На соломе лежала кормилица, глаза её были открыты и бессмысленно глядели в тёмное небо, по подбородку стекала тёмная струйка крови: когда эта женщина придёт в себя, она надолго останется покорной, а неразговорчивой – навсегда. Её бессильная рука покоилась на колыбели со спящим младенцем. Позади трусили две белые козочки, привязанные к телеге. Выехав, барон остановился, обернулся и подождал: через пару минут в каждом окне затеплился свет. Всё, что могло гореть, было облито маслом и занялось от одной свечи, с которой он обошёл замок в последний момент. Барон за свою жизнь спалил не один дом, но свой собственный уничтожал впервые. Впрочем, даже это зрелище не стоило времени, которое теперь стало бесценным.