Бродяги Севера

Но даже и из тех образов, которые вставали в разгоряченном мозгу у Мики, с особой для него желательностью резко выделялся только один, наиболее ясный и определенный. Это был образ Нанетты. Да, она выделялась резче, чем даже сам Чаллонер. В Мики жила еще память о ее нежных руках, об ее мягком, ласковом голосе; о запахе, исходившем от волос, одежды и тела; и ему казалось, что ребенок – часть женщины и так же неотделим от нее, как и палец от руки. И эту-то часть сознания Мики Чаллонер и не мог никак в нем понять, и она-то и озадачивала его в один памятный вечер, когда он остановился по пути и расположился на ночевку. Он долго сидел у костра, делал попытки вернуть былую дружбу тех дней, когда Мики был еще щенком. Но ему это удавалось только отчасти. Казалось, Мики ничего не хотел, кроме отдыха – так напряжена была вся его нервная система. Все время собака посматривала на запад и ловила носом долетавший оттуда ветер. Он внюхивался в него и тихо скулил. И так сильно было недоумение Чаллонера, что он решил привязать его на ночь около своей палатки.

Затем Чаллонер лег спать, а Мики все еще продолжал сидеть и смотреть на запад. Было около десяти часов, и ночь была так тиха, что треск обуглившейся в костре ветки казался Мики похожим на щелканье бича. Глаза собаки были широко открыты. Мики мог ясно различать закутанную в тяжелые одеяла фигуру индейца, недвижно спавшего у костра. Несколько далее расположились упряжные собаки, как бы застывшие в тех ямках, которые они вырыли для себя в снегу. Луна светила на горизонте, и какой-то волк уже начинал подвывать, вытянув морду к ее светлому, бесстрастному полублину. И этот звук долетел до слуха Мики, подобно отдаленному призыву, зажигая в его крови новый неведомый огонь. Ему вдруг захотелось завыть и самому. В нем проснулось желание, откинув голову, бросить такой же вызов лесам, луне и звездам. Но он только раскрыл пасть и тотчас же закрыл, и косо поглядел на палатку, в которой спал Чаллонер. Затем Мики тяжело опустился на снег. Но его голова по-прежнему оставалась поднятой и готовой ко всему. Он слушал. Уже луна опустилась совсем близко к горизонту; догорали костры; от них остались одни только тусклые, словно дремавшие угольки. Стрелка на часах у Чаллонера уже зашла за полночь, а Мики все еще лежал, широко открыв глаза и смутно волнуясь от странного чувства, которое вдруг овладело всем его существом. Прошло еще несколько времени, и тот зов, который шел к нему из глубины ночи, теперь уже сделался его безграничным владыкой. Он перегрыз свою веревку. Он не мог больше противиться зову женщины Нанетты и ее ребенка.

Оказавшись на свободе, Мики втянул в себя воздух у края палатки Чаллонера. Голова у него повисла. Хвост тяжело опустился вниз. Он знал, что в этот час он изменяет тому хозяину, которого так долго ждал и который все время так ярко являлся ему в его сновидениях. Это было в нем не рассудочной деятельность, а просто говорил в нем инстинкт. Но ведь Мики вернется назад! Убеждение в этом неясно брезжило в его мозгу. Но теперь – вот сейчас – ему нужно отправляться во что бы то ни стало, и он быстро шарахнулся в темноту. Крадучись, как лисица, пробрался он мимо спавших собак и выпрямился лишь тогда, когда отошел от лагеря на такое пространство, что его нельзя было бы уже догнать. При неверном свете ущербавшейся луны серая неуловимая тень быстро помчалась на запад. В его беге не было ни заминки, ни колебаний. Раны ему не мешали, тело как-то сразу все окрепло, и его легкие задышали так же глубоко, как и у самого сильного волка. По дороге зайцы выскакивали у него прямо из-под ног, у самого его носа появлялся вдруг запах от норки, но все это не задерживало его, и он ни на шаг не отступал от намеченной им цели. Безошибочное чувство направления вело его через болота и глухие леса, через озера и потоки, мимо кустарников и обнаженных мест, по которым только что прошел лесной пожар. Только один раз он остановился, чтобы полакать из ручейка, быстрое течение которого не давало воде замерзнуть. Даже и тут он лишь наспех сделал несколько глотков – и помчался дальше. Луна спускалась все ниже и ниже, пока наконец не закатилась совсем, – ушла куда-то в неведомые края. Стали меркнуть и гаснуть звезды. Маленькие погасли сразу, а большие еще долго казались дремавшими и не хотели уснуть. Над лесными просторами протянулась белесоватая мгла.

Мики покрыл целых тридцать пять миль в шесть часов с полночи и до рассвета.

И вдруг он остановился. Упав на живот за выступом скалы, на самой вершине горного кряжа, он стал следить за рождением дня. На губах у него появилась пена, он тяжело дышал. Он устал и решил отдохнуть. Матовое золото зимнего восхода стало наконец окрашивать восточную сторону неба. А затем, точно развернувшийся сразу веер, прыснули из-за холмистого горизонта первые лучи яркого солнца. Мики поднялся на ноги и взглянул на чудо пробуждавшейся земли. Позади него в пятидесяти милях остался Форт-Огод, перед ним в двадцати – заветная хижина.