Бродский глазами современников

Дело в том, что нам придется касаться каких-то странных вещей. У него есть очень четкое апокалипсическое видение. Причем, интересно, что его друзья, тот же Рейн, например, они не трагические поэты. Они элегисты, у них хорошие элегии. А Бродский, его герой настроен на полный финиш, то есть он постоянно видит черную дыру. Все это дало какой-то непредсказуемый мир, которого у нас никогда до него не было. И его конфликт в том, что он достигает абсолютного спокойствия при абсолютном трагизме. Он говорит о вещах, которые могут уничтожить все на свете, его самого в частности, но он цепляется за язык, за словарь. Помните у Мандельштама:

Ты, Мария — гибнущим подмога,

Надо смерть предупредить — уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи, уйди, еще побудь[349].

Вот это постоянное колебание: стой — иди, стой — иди. Такая стратегия. Он в стихах не нервничает, а создает ощущение как бы полного спокойствия при том, что то, о чем он пишет, если человек понимает конечно, это ужас.

Ужас — это то чувство, которое его поразило в стихах Роберта Фроста, которые он читал во время ссылки в Норенскую в 1964-65 годах[350]. А как вы оцениваете его увлечение античностью?

Ну, во-первых, это эротика: через миф, через историю, через власть он выуживает свои эротические представления. Мы с вами об этом уже говорили. Во-вторых, метафора истории. Она существует в реальном мире, для него это соотнесение очевидно.

Чувствуете ли вы, что Бродский занят русским вопросом?

Нет, не чувствую. Во всяком случае это не на первом плане. Мне кажется, что на самом деле он не связывает себя с государством вообще, что он пользуется государством, империей как метафорой.

А ностальгическую ноту вы у него чувствуете?

Нет.

Кого из поколения Бродского вы выделяете?

Есть три поэта из 60-х годов, которые очень менялись. Это Белла [Ахмадулина], которая достигла полной бесполезности, чистоты. Никто не понимает природу ее конфликтов и почему она об этом пишет. Считают, что она вышивает. Дальше Соснора. Он более напряжен, он все время играет. Он переменился здорово. По его советским книжкам вообще невозможно восстановить, о чем он думает. Зато по книжке, вышедшей в Ардисе, видно, как он менялся, рос, усложнялся. Он достиг, можно сказать, максимального расхождения с языком. Он деформирует язык настолько, что выключает грамматику, распадеживается, падежи спутаны, но тем не менее все понятно. И третий Бродский, который ни с того, ни с сего переменился. Простите, что я так говорю, его бы это покоробило. Я просто не знаю, как это произошло. Его "Римские элегии" [У:111-17/III:43-48] я обожаю. Вот они втроем из 60-х годов что-то сделали. Остальные менялись, но остались в общем в природе старых конфликтов.

СИЛА[351]

Озаряет эпителиальную темень, как будто укус,

замагниченный бешенством передвижения по

одновременно: телу, почти обращенному в газ,

одновременно: газу, почувствовавшему упор.

Это сила, которая в нас созревает и вне,

как медведь в алкогольном мозгу и — опять же — в углу

искривившемся комнаты, где окаянная снедь.

Созревает медведь и внезапно выходит к столу.

Ты — прогноз этой силы, что выпросталась наобум,

ты ловил ее фиброй своей и скелетом клац-клац,

ты не видел ее, потому что тащил на горбу

и волокна считал в анатомии собственных мышц.

В необъятных горах с этим миром, летящим на нет,

расходясь с этим миром, его проницая в

расходясь, например, словно радиоволны и нефть,

проницая друг друга, касаясь едва и почти...

Ты узнал эту силу: последовал острый щелчок, —

это полное разъединение и тишина,

ты был тотчас рассеян и заново собран в пучок,

и — еще раз щелчок! — и была тебе возвращена

пара старых ботинок и в воздухе тысяча дыр

и по стенке сползающий вниз,

приходящий в себя подоконник и вход в коридор,

тьмою пробранный вглубь, словно падающий кипарис.

Виктор Альфредович Куллэ