Бродский: Русский поэт

Я проснулся от крика чаек в Дублине.
На рассвете их голоса звучали
Как души, которые так загублены,
Что не испытывают печали…

Когда поэт пишет о любимом и дорогом, о друзьях и близких, он волшебно избавляется от игры в гениальничанье, от «приполярного душевного климата» и от иронически-риторической стихотворной гимнастики, от ненужного ерничества и элитарной брезгливости. Разве найдет самый строгий его оппонент все эти недостатки в стихотворении, посвященном столетию Анны Ахматовой?

Страницу и огонь, зерно и жернова,
Секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все: особенно — слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.

В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,

И заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
Затем что жизнь — одна, они из смертных уст
Звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

Великая душа, поклон через моря

За то, что их нашла, — тебе и части тленной,
Что спит в родной земле, тебе благодаря
Обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

Пожалуй, подобная искренность в стихах Иосифа Бродского проступает еще в тех случаях, когда поэт сам опрокидывает на читателя свою душу, свои чувства и свое понимание мира, свое отчаяние и свое умирание. Таким личностным откликом, наверное, была для него «Бабочка». Таким автопортретом, я считаю, стал его и мужественный, и болезненный, и до предела распахнутый, и сокровенный «Осенний крик ястреба».

На воздушном потоке распластанный, одинок,
Все, что он видит — гряду покатых
Холмов и серебро реки,
Вьющейся, точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов.
<…>
Но восходящий поток его поднимает вверх
Выше и выше. В подбрюшных перьях
Щиплет холодом. Глядя вниз,
Он видит, что горизонт померк,
Он видит как бы тринадцать первых
Штатов, он видит: из
Труб поднимается дым. Но как раз число
Труб подсказывает одинокой
Птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
<…>
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
Птиц, где отсутствует кислород,
Где вместо проса — крупа далеких
Звезд. Что для двуногих высь,
То для пернатых наоборот.
Не мозжечком. Но в мешочках легких
Он догадывается: не спастись.
И тогда он кричит…

Увы, с этим прозрением он угадал. Крик не помог замерзающему ястребу. И лишь горсть перьев, юрких ледяных хлопьев слетела на склон холма. Что это — автоэпитафия? Запись мыслей предвидящего свою смерть на вершине поэта? Не уберегся он от третьего инфаркта в свои неполных 56 лет от роду… Америка, может быть, и нашла своего поэта-лауреата Иосифа Бродского, но, я уверен, он сам так и не нашел своей Америки.

И восходит в свой номер на борт по трапу
Постоялец, несущий в кармане граппу,
Совершенный никто, человек в плаще,
Потерявший память, отчизну, сына;
По горбу его плачет в лесах осина,
Если кто-то плачет о нем вообще.

Эрудиция, талант и культура делали свое, в результате из умствования и многословия Иосифа Бродского в русскую литературу пришли такие шедевры, как «Сретенье», «Народ», «Пророчество», «В деревне Бог живет не по углам», «Горение», «На смерть Жукова», «Одиссей Телемаку», «На столетие Анны Ахматовой» и, конечно же, «Осенний крик ястреба». Составить бы из лучших стихов Иосифа Бродского — любовных, имперских, христианских, северных, из цикла «in memoriam» и глубоко личных, прочувствованных им самим, книжку «Избранного» — и думаю, всем его злым оппонентам нечего было бы сказать…

«СЕВЕРНЫЙ КРАЙ, УКРОЙ…»