Бродский: Русский поэт

Прямо детектив какой-то, абсолютно ни на чем не основанный! Конечно, в разные годы Бродский высказывал немало скептических мыслей по поводу событий в России — как, впрочем, и в других странах. Но делать из него отчаянного русофоба на этом основании могут или закосневшие в ненависти к России русскоязычные эмигранты, или такие же радикальные ура-патриоты. И те и другие не останавливаются перед передергиваниями и умалчиваниями, но человек непредвзятый, не склонный к наклеиванию ярлыков, отдаст должное независимости взглядов и высказываний Бродского. По своей жизни, особенно в начале эмиграции, после пересечения черты между прежней и новой жизнью, он был гораздо более путаный, непоследовательный и противоречивый человек, отстаивающий прежде всего свою личность, право на собственную точку зрения. Сводить всё его творчество — и любовные элегии (к примеру, «Прощайте, мадемуазель Вероника»), и обращения к античности, к Тезеям и Минотаврам — к мнимому отторжению от России, к разрыву со своим прошлым просто нелепо и неграмотно. Пожалуй, если всерьез, то, на мой взгляд, все претензии к покинутой отчизне, да еще учитывая невольную тягу любого эмигранта к самооправданию, он высказал в стихотворении «Пятая годовщина», написанном к пятилетию отъезда из России. Но, с другой стороны, если бы Россия для него уже ничего не значила, разве стал бы он вспоминать каждый год прощание с ней, отмечать эту печальную годовщину?

Вряд ли бывшие заключенные год за годом отмечают свое время выхода из тюрьмы, они стараются скорее забыть о ней. А в эту «Пятую годовщину» вплетаются не только воспоминания о лужах, пивных и тюрьмах, но и пушкинское Лукоморье, и лермонтовский Терек, и Гагарин, летящий к звездам. Так что, скорее всего, это его личное воспоминание об исчезнувшем для него мире. Да, конечно, там можно найти сатирические моменты:

Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там, грубо говоря, великий план запорот.

Но для того чтобы сожалеть о запоротом великом плане, надо чувствовать и величие этого плана. Никуда не уйти от некоторой ностальгии, даже погружаясь в ироническое брюзжание:

Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
не сделало; пустяк дыра, — но небольшая.

Вот с определением своего места в исчезнувшем российском пейзаже я не соглашусь. Дыра оказалась более, чем большая, и хорошо, что есть возможность заполнить ее поэзией самого Бродского. Это заполнение началось с первых же лет его «означенной пропажи». К тому же и замену себе и своему пространству поэт на новых просторах никакую не нашел. Иосиф Бродский с христианским смирением принимает и благодарит любую судьбу:

…судьбу благодарит кириллицыным знаком.
На то она судьба, чтоб понимать на всяком
наречьи. Предо мной — пространство в чистом виде.
В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

Вряд ли можно сказать, что при всех минусах этого покинутого «оцепеневшего лукоморья» Иосиф Бродский приобрел нечто ценное взамен. Увы, другой родины не бывает, и поэт это прекрасно понимает:

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане не знаю я, в какую землю лягу.
Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

Отказавшись «одомашнивать» свое новое пустое пространство, так и не написав до конца дней своих никаких поэтических строк о Нью-Йорке, поэтически он остался в той же России, в том же пространстве «кириллицыного знака».

В другом своем знаковом стихотворении первоэмигрантского периода, «Колыбельной Трескового мыса» 1975 года, Бродский, уже попрощавшись с Россией, старается все-таки понять, что же он нашел взамен.

Как бессчетным женам гарема всесильный Шах
изменить может только с другим гаремом,
я сменил империю. Этот шаг
продиктован был тем, что несло горелым…