Бродский: Русский поэт

Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».
Но, видать, не судьба, и года не те…

Прекрасное стихотворение «Дружок», ставшее позже песней. Так и видишь храброго зайца со свисающими вниз ушами, готового на всё ради своей любимой. Может быть, мировая поэзия и выиграла от этой неразделенной любви, но вряд ли поэт использовал образ Марины Басмановой лишь как символ любви, как прообраз Лауры или Беатриче. Может, он тогда и вены резал не один раз тоже ради поэтической игры? Может, поехал из Москвы прямо в лапы к ждущей его милиции и к своему судебному сроку все ради того же поэтического образа?

Нет, как бы ни кривились иные оппонентки, Иосиф Бродский был поглощен одной на многие годы и десятилетия любовной страстью к конкретному человеку, любил его со всей определенностью и детальностью. Он мог войти в любую роль, чтобы прояснить свои чувства, но роль возлюбленного он не играл никогда. Он мог сколько угодно играть в зайца — это был его карнавал, но именно его, и никого больше. Заячья игра была им придумана не для парадных встреч, а для хоть какого-то объяснения своей любви. Но когда пришла зима в их любви, тут уж не помогали никакие храбрые пляски:

Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц.
Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.

Как ни пляши, но опять же из его «заячьих стихов» мы знаем:

Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика.
Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца.
Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?..

И уже в 1980 году, тогда же, когда был написан «Дружок» с пришитыми заячьими ушами, пишутся и «Стихи о зимней кампании…»:

Если что-то чернеет, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца…

Но забудем об уцелевшем чудом зайце, пришившем уши к лицу, чтобы хоть в этом шутовском облике оказаться рядом с любимой. Его прекрасные любовные стихи, его «Новые стансы к Августе» всегда были обеспечены реальным содержанием. Да еще каким! Новогоднюю ночь с 1963 на 1964 год Марина Басманова провела в Комарове на писательской даче вместе с Дмитрием Бобышевым. От этих страстей загорелись даже занавески на окнах дачи. Позже Бобышев вспоминал:

Но как остановились эти лица,
когда вспорхнула бешеная птица
в чужом дому на занавес в окне,
в чужом дому, в своем дыму, в огне…
Немногое пришлось тогда спасти!
Нет, дом был цел, но с полыханьем стога
сгорали все обратные пути,
пылали связи…
…Моя свобода и твоя отвага —
не выдержит их белая бумага,
и должен этот лист я замарать
твоими поцелуями, как простынь,
и складками, и пеплом папиросным,
и обещанием имен не раскрывать.

Я не собираюсь ни в чем оправдывать Бобышева, восполнившего свою поэтическую зависть к таланту Бродского романом с его невестой. Прав Сергей Довлатов, написавший: «Знаю я Диму, переспит с чужой женой и скажет — я познал Бога!» Увы, так и было. По-мужски его и на дуэль можно было вызвать, и морду набить, и просто с моста какого-нибудь сбросить. Тем более он знал, что по пятам за Иосифом ходят гэбэшники — и подло спровоцировал его на приезд из спасительной Москвы в Питер. А дальше, как и положено, арест, суд, ссылка в Норенскую.

Но, думаю, в самом любовном романе он как бы и ни при чем. Марина, уж не знаю зачем и по каким колдовским наговорам, сама выбрала его как временного ухажера. Бобышев-то уже решил и жениться на Марине — мол, пусть мне Иосиф всю жизнь завидует. А Марина покрутила с ним на виду у всех и грубо отставила. Для полноты издевки еще раз пришла к нему уже беременная от Бродского и спросила: «Возьмешь с ребенком от Иосифа навсегда?» А получив согласие, отвернулась от него и ушла, тоже навсегда…

Тогда, с тогда еще чужой невестой,
шатался я, повеса всем известный,
по льду залива со свечой в руке,
и брезжил поцелуй невдалеке.

Мне такое предательство друга противно, вызывает омерзение. Напроказил в Питере и приехал в Норенскую вслед за Мариной. Как его Иосиф там не убил топором, не переехал трактором? Поделом было бы… О нем и писать не хочу. И мемуары у него такие же мерзкие, пошлые.