Броненосец "Анюта"

Теперь уже вся северная часть неба была покрыта темными тучами. Они надвигались на небесную голубизну сплошной завесой. Погода менялась. Тучи несли с собой шторм, во всяком случае — усиление ветра и, очевидно, изменение его направления. Ветер, по всей видимости, погонит лимузин на юг. Значит, отпадала опасность, что их прибьет к крымским берегам.

Уже это одно обстоятельство само по себе было достаточно важным, чтобы поставить о нем в известность Кутового. Но, кроме того, были другие, не менее важные обстоятельства, и настолько существенные, что Аклеев решился отозвать Кутового от все еще не пришедшего в сознание Вернивечера. Он кликнул его в моторную рубку, указал на штурвал, на котором чернели застывшие капли крови, и спросил:

— Ты в этом как, разбираешься?

— Так ведь нет горючего, — удивился Кутовой.

— Ты мне отвечай по существу. Умеешь крутить баранку или не умеешь? Если не умеешь, так и говори.

— Баловался на руднике, — ответил Кутовой. — Только без прав. Товарищи давали покрутить так, для интересу. А прав у меня не было. Без прав крутил.

— Тогда сиди здесь и жди моего сигнала. Будешь держать лимузин против волны. Вся задача.

— Так ведь горючего нет, — с надеждой повторил Кутовой. Он видел, что Аклеев говорит совершенно серьезно.

— Горючего и не будет. Свежий ветер будет. Нас понесет на юг. Понятно это тебе?

— А Степан хотел топиться! — запоздало рассердился Кутовой. — Так бы зря и потоп. Значит, опять на море воюем?

— Опять на море, — усмехнулся Аклеев. — Только ты не шибко радуйся. Ты, верно, еще не знаешь, что такое шторм.

— Морякам шторм — не пугало, — ответил Кутовой, который не хуже Аклеева понимал, что такое шторм, да еще для потерявшего управление лимузина, но не менее ясно представлял себе, что если бы их прибило сейчас к берегу, то было бы еще горше.

Аклеева немножко покоробило, что Кутовой, никогда не плававший на кораблях, именует себя моряком, но он промолчал.

«Все-таки человек воевал в морской пехоте и сейчас держит себя неплохо».

— Ветер может подняться каждую минуту, — промолвил Аклеев, усаживая Кутового на сиденье моториста. — Значит, все ясно? Ждать моей команды и потом все время держать носом против волны. Ударит волна в скулу — перевернет. По-морскому называется «оверкиль». Тогда капут. Понятно?

— Понятно, — ответил Кутовой.

— Ну, а я пойду парус ладить, — сказал Аклеев, — и заодно займусь Вернивечером. А твое дело отныне штурвал. Ты пока что проверяй, как он там вертится.

Он выбрался из моторной рубки, и почти сразу Кутовой услышал стук топора и скрежет отдираемой фанеры. Работы было не так уж много. Та часть крыши, которую Аклеев предназначал на парус, была уже почти целиком снята, когда ветер часа два назад (всего два часа, а казалось, будто бы год назад!) вдруг погнал лимузин к берегу.

От скрежета отдираемой фанеры Вернивечер окончательно пришел в себя. С большим трудом он раскрыл глаза и увидел Аклеева, неловко, но старательно орудовавшего топором.

Вернивечер хорошо помнил, как он выкладывал на сиденье небогатое содержимое своих карманов, как протискивался сквозь окно, чтобы броситься в море, как заставлял себя поскорее захлебнуться; он даже вспомнил, как к нему стремительно приближалось в воде какое-то большое темное тело, которое он принял за дельфина. И вдруг он, раскрыв глаза, видит себя не на дне морском, а на том же самом сиденье, на котором он лежал, когда Аклеев начал отдирать крышу. А Аклеев по-прежнему стоит на противоположном сиденье и по-прежнему неправильно (Вернивечер готов был голову отдать на отсечение, что неправильно) действует топором.

Неужели все это на самом деле произошло во сне или в бреду?

От этого предположения Вернивечер пришел в отличное состояние духа. Ему захотелось сказать Аклееву что-то очень ласковое и хорошее. Превозмогая боль и чудовищную слабость, он попытался приподняться на локте здоровой руки и увидел свои мокрые брюки из камуфлированной защитной материи и почерневшую от крови тельняшку, вывешенные для просушки на раскрытых дверях каюты. Ботинки его вместе с носками сохли на кормовом трапчике. Все стало ясно Вернивечеру, но он все же дотронулся до своих волос. Волосы были мокрые, они еще не успели высохнуть.

Тогда Вернивечер в изнеможении откинулся на спину. Ему было невыразимо стыдно, и в то же время (он ни за что не хотел сам себе в этом сознаться) его захлестнуло огромное, ни с чем не сравнимое ощущение счастья: остался все-таки жив! И кто-то, рискуя жизнью, спас его! Он заметил мокрые пряди волос, свисавшие на озабоченно наморщенный лоб Аклеева, и понял, кто его вытащил из морской пучины.

Он ощупал себя и определил, что на нем брюки Кутового и, очевидно, его же тельняшка.

Тогда Вернивечера охватило никогда еще до того не испытанное чувство непередаваемой нежности к своим верным боевым друзьям, и он второй раз за этот день и за все время с тех далеких пор, как он вышел из детского возраста, заплакал. На этот раз у него не хватило сил, чтобы отвернуться от Аклеева и скрыть от него свои слезы. Да, кажется, он этого не очень и хотел…