Броненосцы типа «БОРОДИНО»

На ту же идею "работали" и все те многословные, желчные, а подчас прямо издевательские приказы, которые позволяли адмиралу демонстрировать свою мнимую заботу о боевой подготовке и всю ответственность за ее низкий уровень переложить на личный состав, неспособный будто бы внять преподаваемым адмиралом урокам. Именно так он продолжал думать и по возвращении из плена. Вот в таких иезуитских выражениях, начав вроде бы с безоговорочного на словах признания своей вины и кончив фактически обвинением в адрес погубленной им эскадры, объяснял он в следственной комиссии причину, отчего не удалось воспользоваться тем шансом на победу, который русской эскадре неожиданно предоставил в начале боя японский командующий: "…Без сомнения, наша неспособность воспользоваться этой выгодой лежит всецело на моей ответственности: я виноват и в дурной стрельбе наших судов и в том, что она не удержалась так, как я им предоставлял возможность держаться". Иначе говоря, адмирал развернул флот для гарантированной победы, но эскадра оказалась недостойной его высокого искусства.

Не поддается пониманию постоянное подчеркивание З. П. Рожественским во всех его донесениях и последующих объяснениях перед следственной комиссией крайней "тихоходности" его эскадры как некоего наперед заданного и совершенно неподвластного адмиралу состояния. Очень было удобно, прикрываясь этой "тихоходностью" (ее адмирал прямо-таки холил и лелеял), внушать эскадре в походе сознание ее неспособности сражаться с японцами на равных, оправдывать свою безучастность к эскадренной боевой подготовке (не было ни опытов управления стрельбой и ее массирования всей эскадрой, ни эволюций на скоростях больших, чем 9-11 уз), исподволь внушать начальству мысль о необходимости вернуть эскадру и уж во всяком случае не вводить ее в бой. Приведенные адмиралом цифры "тихоходности" поражают своей фантастичностью (или преступным пренебрежением командующего одной из главнейших составляющих тактических достоинств каждого корабля).

Новейшие 18-узловые броненосцы, которые по логике всех предшествовавших плаваний должны были (да так оно, как свидетельствовали механики, и было) довести свои механизмы до полностью исправного состояния и надежности действий, не могли будто бы развивать скорость болёе 13 уз, а все прочие могли идти едва 11-уз скоростью. Для новых крейсеров, "Олега" и "Авроры" предельной скоростью адмирал считал 18 уз (спецификационная их скорость -23 и 20 уз), а из 9 миноносцев, необходимость сбережения механизмов которых адмирал даже декларировал в своих приказах, лишь два были будто бы способны "по нужде" развить до 22 уз (спецификационная – 26,5 уз). Между тем эти предоставленные сами себе миноносцы в бою достигали совсем других скоростей, а "Грозный" сумел отбиться и уйти от преследовавших его японских миноносцев.

Не столь низкими были (об этом также свидетельствуют участники боя) скорости и других кораблей. К сожалению, адмиралу в комиссии не задали вопросы о том, почему он отказался от всех предложений корабельных инженеров о кардинальной разгрузке кораблей, позволявшей вернуть новые корабли к их проектному водоизмещению, а стало быть, и к приемным скоростям, почему не освобождал корабли от грозившего гибельными пожарами дерева, почему ограничился лишь видимостью очистки подводных частей только с помощью водолазов (хотя не составляло труда применить и кренование, и разные импровизированные средства вроде, например, плавучих щеток, протаскиваемых под днищем тягой корабельных шпилей и паровых катеров), почему не проводил испытаний на полную скорость (как это предписывалось циркулярами МТК) и пренебрег опытом 1-й эскадры, где перед войной провели беспрецедентное по дальности (пробегом полным ходом от Нагасаки до Порт-Артура!) испытание и броненосцев, и крейсеров.

Но ни эти, ни другие вопросы адмиралу заданы не были. Комиссия хорошо сознавала границы своей компетенции – было не безопасно огорчать императора слишком уж откровенной картиной организационного и флотоводческого маразма его "генерал-адъютанта". Да и ответы адмирала были, очевидно, предсказуемы – застилавший ему глаза "угольный синдром", панический страх оказаться без угля посреди океана (хотя, как оказалось, снабжение эскадры углем было гарантировано в течение всего похода), которым он постоянно пугал Петербург в своих телеграммах, служил в его глазах надежным оправданием для того, чтобы эту сторону боевой подготовки эскадры держать в преступном небрежении.