Бронепоезд 'Гандзя'

Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба! Кличем шофера: "Становись пятым!"

Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра - Винницу и Хмельницкий.

Сто километров двухсотлетних дубов.

Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?

А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый - да с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного.

С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик", направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.

Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.

Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.

Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик.

Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь светится.

На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.

- Лукьян, угомони собаку! - крикнул Крысько. - Встречай, командира привезли!

Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.

Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.

Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.

Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в Харькове на тракторном заводе.

Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:

- Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на "Гандзе"?

Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки...

Я встал.

А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.

- Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда "Гандзя".

Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал "ура".

Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.

Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.

Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.

Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное - деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах электричество, над крышами - рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина.

Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.

По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.

А вот и Хмельницкий - милый нашему сердцу Проскуров!

Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом - новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов - все новое, незнакомое. И вдруг - аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету... С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.

Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.

Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.

И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение - корзину моченых яблок.