Броневержец

Сказано было нехитро, но от души. Да и что там какие-то слова, когда такие люди собрались ради него, какого-то там прапорщика Лехи! Он смотрел на всех благодарными щенячьими глазами, готовый разрыдаться в любую секунду.

Дождавшись, когда первая порция водки улеглась в желудке под прессом домашних салатов, комбат снова поднялся.

— А это, — он извлек из кармана брюк продолговатую плексигласовую коробочку и протянул ее Лехе, — это тебе, Алексей, подарок от всего нашего батальона, на память и в благодарность за службу. Ты уж извини, что не перед строем батальона.

В коробочке находились командирские часы на черном кожаном ремешке со светящимися фосфором стрелками на фоне темно-синего циферблата.

Вконец смущенный и растроганный, Леха только и смог выдохнуть от волнения:

— Ох-х-х, спасибо вам! Я не подведу, ни за что! Спасибо! — Он крепко пожал руки мужчинам, но смущенно замялся в отношении женщин, которые сами поднялись из-за стола и одновременно с двух сторон опечатали помадой его щеки.

Он тут же снял свои часы марки «Заря», купленные им сразу после окончания школы прапорщиков, подарил их Славику и под одобрительные возгласы присутствующих надел новые.

Потом в честь Лехи говорили все. И тут выяснилось, что женщины, как они сами за столом сказали, были от него без ума! Потому, что он, Алексей Шашкин, оказывается, очень приятный, приветливый и отзывчивый человек!

Стало весело. Пели, танцевали. Курить выходили в подъезд на лестницу. Там, когда они с начфином чадили своими сигаретами, некурящий комбат серьезно и назидательно сказал:

— Смотри, Алексей, сам голову под пули не подставляй.

— Да какие там пули, Николай Савельевич? Народ-то ведь дружественный! — отвечал Леха.

— Конечно, — кивал комбат. — Но только когда я в 1968 году командиром роты в Чехословакию входил тоже для оказания интернациональной помощи, то и стреляли по нам, и технику нашу жгли, и многое другое. Хотя тоже ведь к друзьям ехали. Не все там друзья, Алексей. — Он посмотрел на закрытые двери квартир и сбавил голос почти до шепота: — Мне побольше вашего известно. — Он обвел взглядом Леху и начфина. — Там уже вовсю настоящие боевые действия идут. Но это… — он многозначительно приложил указательный палец к губам, — секретная информация.

— Ясно, конечно, — повел плечом Леха.

— Хотя, если честно, — комбат почесал затылок, — то я рад, что ты едешь, а не Синицкий. Ты попроворнее, а он ведь хоть и хороший малый, но тютя! Ему бы только в шахматы по связи играться! Он думает, что я не знаю? А мне на днях доложили про его забаву! В полку связи дней десять назад учения проходили, вот они и поймали его эти… Е-2 и Е-4… ну, конечно, на пеленг и вычислили двух военных гроссмейстеров! — Комбат от души рассмеялся. — Вот вернется из госпиталя, я ему хвоста на штопор накручу! Второго игрока, правда, не определили, говорят, где-то слишком далеко, чуть ли не под Киевом. — Он снова засмеялся. — Вот ешь твою в пень! Додумались же!

Прощаясь, все по очереди обнялись с Лехой и взяли с него честное благородное слово, что в первый же отпуск он непременно навестит батальон.

Утром, едва на востоке начало светлеть и над батальоном забрезжил холодный, неторопливый зимний рассвет, Леха, уже готовый к отбытию, стоял у окна, упираясь кулаками в подоконник. С высоты третьего этажа он глядел на заснеженный, залитый желтым фонарным светом военный городок, опутанный паутиной прочищенных в снегу тропинок. У порога почты тихо урчал мотором крытый бортовой «ЗИЛ», ожидающий офицеров, на котором Леха почти два года каждый день ездил на службу.

Еще вчера днем он радовался тому, что скоро распрощается с этим местом, ставшим ему в один злополучный миг душевной обузой, и унесется к новым далеким, непознанным горизонтам. Раздумывать о том, какая его там ожидает жизнь, он не очень старался. Недосуг ему, да и смысла в том, как он считал, никакого не было. Чего, спрашивается, думать о вкусе фрукта фейхоа, если ты его в глаза ни разу не видал? Все будет там по-другому, по-новому. Вот что для Лехи в настоящий момент являлось главным жизненным мотивом.

Но сейчас, после вчерашнего вечера, душа его жалобно подвывала и поскуливала, как бездомная собачонка на морозе перед закрытой дверью спасительного подъезда. Не то чтобы он теперь не хотел никуда ехать. Нет. Ему просто было стыдно от того, что он озлобился на это место, а вместе с тем невольно, по скудоумию своему дурацкому, облил серыми красками и живущих здесь прекрасных, добрых людей. Ну почему в его недалеких мозгах раньше так не просветлело?! Он бы уж точно не отсиживался дома по вечерам, а, наоборот, выискивал бы любой повод пообщаться с ними и уж точно не напросился бы в наряд на Новый год! Ему захотелось пробежаться этим ранним часом по квартирам городка, за исключением известных двух, и снова попрощаться со всеми, от души наговорив каждому великое множество теплых и прекрасных слов. Уж он без стеснения нашел бы сейчас эти слова!