Брошенные машины

Машина выглядела неважно: стекло разбито, кузов помят, белая краска местами содрана с обоих боков. Механик уже занимался водительской дверцей. Он посмотрел на меня. Что-то тихонько насвистывал себе под нос и улыбался каким-то своим мыслям. Была ещё только середина дня, а я уже так устала, как будто сейчас была ночь.

— Здесь есть где-нибудь телефон? — спросила я. Механик тупо уставился на меня.

— Ага. Но связь только с той стороной.

— С той стороной?

Сперва я подумала — я действительно так подумала, — что он имеет в виду потусторонний мир, что тут есть телефон для связи с мёртвыми, но нет, нет. Механик смотрел на шоссе и на здания с той стороны от дороги.

— А внешней линии нет?

— Есть, но она не работает.

Он вновь поднял молоток, которым стучал по погнутой дверце.

— А вы здесь давно? — спросила я.

— В каком смысле?

— Вы давно тут работаете?

Кажется, он растерялся.

— Не знаю, мадам.

— Вы не знаете?

— У меня нет замены.

— Что?

— У меня нет такого стекла, на замену. Поставить вам временную заслонку?

— Да, поставьте, — сказала я.

Рядом с мастерской была небольшая лужайка, огороженная низкой кирпичной стеной. Я достала из сумки аптечку, бутылку с водой и пошла туда. Села на ограждение. Механик работал. Какое-то время я наблюдала за ним. Где-то играла музыка; наверное, здесь повсюду стояли громкоговорители. Мягкий механический ритм без мелодии, чтобы там не поселилась болезнь.

Хотелось спать. Хотелось «пересидеть» этот кошмарный день, чтобы он поскорее закончился. А потом мне пришла одна мысль. Может быть, просто уйти? Бросить все и уйти, слиться с этой счастливой толпой, обожраться дешёвым «Просветом». Может быть, мне полегчает. Воспоминания сами собой отомрут. И я потеряю себя — навсегда.

— Она там красилась.

Я подняла голову. Я даже не слышала, как подошла Хендерсон. Она держала в руке чемоданчик.

— Кто?

— Какая-то женщина, в туалете.

Хендерсон переодела брюки. Расчесала свои длинные светлые волосы и подвязала их шарфом. Её лицо так и сияло. Я не знаю, как она выглядела до болезни, но она и сейчас была очень красивая. Я всегда считала её красивой, с самой первой нашей встречи — тогда, в темноте, в городском саду. Она увидела, как я роюсь в земле, и сказала, ещё ничего не зная о том, что я там искала, вообще ничего не зная: «Если ты собираешься похоронить себя заживо, то закапывайся помедленнее. Так прикольней». Это были первые слова, которые я от неё услышала. И то, как она их сказала, и как она на меня посмотрела, как подошла ко мне и протянула мне руку… да, она была очень красивая, очень. Это была удивительная красота. Необычная, странная.

— Она красила губы, Марлин. Красила губы помадой. И пудрилась. Ты меня слышишь?

— Что? Перед зеркалом?

Хендерсон села рядом со мной.

— У них там висят зеркала, Марлин. У них в туалете висят зеркала, с подсветкой, и эта женщина, она красилась перед зеркалом, совершенно спокойно. Она любовалась собой и напевала себе под нос какую-то глупую песенку, а потом повернулась ко мне.

— И что она тебе сказала?

— Ничего. Улыбнулась, и все. Но ты меня знаешь. Меня это бесит. Меня бесит, когда кто-то мне улыбается без причины. Потому что это неестественно. Это не по-человечески. И самое главное, это противно. Вот её сумка.

Хендерсон вручила мне дамскую сумочку из какого-то блестящего голубого материала.

— Ты украла её сумку?

— Она мне сама её отдала.

Сумка была буквально набита капсулами в небесно-голубой оболочке с белой голубкой на каждой. Много. Даже слишком много. Я зачерпнула целую горсть, подержала в руке, высыпала их обратно в сумку.

— Блин. Это то, что я думаю?

— А ты попробуй.

Хендерсон открыла одну капсулу, просто раздвинула две половинки и высыпала содержимое мне на ладонь. Порошок. Я послюнявила палец, взяла чуть-чуть, на самый кончик. Облизала палец. Сладко. Как карамель.

— Фальсификат, — сказала Хендерсон. — Хотя какая-то капля хорошей вытяжки там есть. Но только капля.

— Где они это берут, интересно?

— Синтезируют. Это же чистая химия.

— Я имею в виду настоящую вытяжку.

— А кого это ебет?

— Да, наверное.

Хендерсон перевернула сумку, и всё, что в ней было, высыпалось на траву.

— Это действительно наше будущее, Марлин? Правда? Сплошные приходы, круглосуточно и ежедневно, без выходных? И все ходят обдолбанные и счастливые?

Среди голубых капсул была и косметика. Я взяла тюбик помады.

— Что, хочешь накраситься?

— Может, попозже.

— Ага, попозже. — Хендерсон положила в рот капсулу. Хорошую капсулу, из наших запасов. — Пусть нам будет хорошо.

— Ты на меня не злишься, Бев?

— Давай, — она отпила воды, — твоя очередь.

— Ты на меня не злишься?

— Марлин, бля, я тебя ненавижу.

— Да.

— Но я без тебя пропаду.

— В смысле?

— В прямом. Марлин, когда мы с тобой познакомились… слушай меня… слушай… я не знаю, как это правильно объяснить, но мы с Павлином… мы просто болтались без цели и не знали, куда податься, понимаешь?

— Да, понимаю.

— А теперь, когда мы с тобой ищем эти зеркала… у нас появилась какая-то цель. Да, именно так. Теперь понимаешь?

— Я всё понимаю. Беверли…

— Что?

— Нет, ничего. Я просто… ладно. Забей.

— Ты хочешь остаться здесь, да?