Бросок на Прагу (сборник)

Делать было нечего. Горшков сел за руль доджа, посадил рядом с собою переводчика Петрониса, младшего лейтенанта, перешедшего к артиллеристам из пехоты, в кузов запрыгнули четыре разведчика с автоматами — Коняхин, Мустафа, Дик и Юзбеков, и капитан вывел машину на плохо расчищенную от обломков и разрубленных взрывами камней улицу.

Стоило проехать немного, как в окнах домов начали возникать любопытные детские мордахи, были видны и лица взрослых, но их было много меньше, чем детских, но они были, вот ведь как, — всем было интересно посмотреть на русских солдат: какие они?

Действительно ли на голове у русских растут рога, как вещал доктор Геббельс — у-умный человек, а из галифе, из прорех сзади, высовывается длинный гибкий хвост? Удивительная штука, но ни рогов, ни хвостов у разведчиков капитана Горшкова не было.

В воздух висела маслянистая копоть — кто-то поджег два крытых пропитанным жирной смолой рубероидом цеха, где производили люки для подводных лодок. На заводе том были еще два цеха, но они не работали, и их не тронули. Кто подпалил промышленное предприятие, свои или чужие, было неведомо. В этом надо бы разобраться…

Впрочем, Горшков на три четверти был уверен, что это сделали наши: они находились на территории врага, поэтому и считали, что им сам бог велел уничтожать все, что у врага есть, и в первую очередь — разные заводы, фабричонки и фабрики, мастерские, цеха, потоки, дававшие военную продукцию.

На выезде из города, около одного из домов, Горшков остановился, выпрыгнул из доджа.

— Пока все оставайтесь в машине, — скомандовал он, — со мной — Петронис. Мы скоро вернемся.

Улица эта была тихая и почти целая, снаряды ее тронули мало, несколько воронок, испортивших асфальт, были заделаны камешником, привезенным с реки, затем засыпаны песком и плотно утрамбованы. Война ведь почти закончилась, по Бад-Шандау уже вряд ли будут бить пушки, можно начинать ремонт, а потом, поднатужившись, собравшись с духом и начать отстраиваться. Заново. Уже без Гитлера.

Капитан вошел во двор небольшого кирпичного дома, обнесенного железной оградой, на крыше дома красовались свежие заплаты — несколько листов железа были сорваны взрывной волной, посечены осколками, скручены в рогульки, и хозяин, не имея под руками никакого другого материала, взял пару пустых металлических бочек, расклепал их, выпрямил листы и пустил на крышу. Горшков постучал костяшками пальцев в дверь.

— Хозяи-ин! — Снова постучал в дверь.

Занавеска за одним из окон шевельнулась, в раздвиг двух половинок кто-то выглянул, и дверь отворилась.

Ефрейтор Дик, сидя в додже, удивленно распахнул рот:

— Прямо сказка какая-то. Капитан уже и тут заимел знакомства.

— Не замай капитана, иначе дело будешь иметь со мной, — предупредил Мустафа. Ефрейтор покраснел еще больше, сквозь ожоги, казалось, вот-вот проступит кровь и не произнес больше ни слова. — Вот это правильно, — оценил его молчание Мустафа.

А капитан знал, куда и к кому пришел, потому так смело и стучал в дверь. Все дело в том, что вчера утром к нему заявился необычный посетитель — местный столяр с руками, изуродованными в гестапо: у столяра были расплющены два пальца, а с нескольких с корнем содраны ногти.

— Ты комендант? — колюче глядя на Горшкова, спросил столяр.

— Я. Временно, — ответил Горшков, попросил Петрониса: — Пранас, переведи!

— Нет ничего более постоянного, чем временные назначения на должность, — ворчливо произнес гость, оглянулся привычно и, пошарив искалеченными пальцами в кармане пиджака, достал удостоверение — книжицу в красном матерчатой переплете, аккуратно развернул ее. — Я — член Коммунистической партии Германии, — произнес он торжественно, голос его, глуховатый, с простудными трещинами, неожиданно обрел звонкость, морщины на лице разгладились.

— Очень приятно, — ответил Горшков удивленно — не думал он, что в Германии еще сохранились коммунисты, гестапо в последние годы жестоко вылавливало их, вырубало под корень, взял рукою под козырек, назвался сам.

— Сохранились коммунисты, — прежним ворчливым тоном произнес гость, — я не один в городе, нас целая ячейка… Подпольная.

— Ячейка большая?

— По нынешним временам большая. Четыре человека.

— А где остальные? — спросил Горшков почти машинально, понял запоздало: вопрос этот — неуместный.

Столяр засипел простуженно и выдохнул шепотом, едва слышно:

— Остальные казнены.

Как всякий комендант — пусть даже временный, — Горшков обладал властью, поэтому он поразмышлял немного и назначил столяра бургомистром Бад-Шандау.

К бургомистру он сейчас и приехал. Столяр, сидя на табуретке с мягким верхом и поставив на стол таз с горячей водой, отпаривал искалеченные руки, постанывал и ерзал задницей по верху табуретки — ему было больно.

Увидев капитана, он привстал и произнес каким-то измученным и одновременно очень спокойным, почти угасшим голосом:

— Сегодня в Берлине не стало Гитлера.

Горшков не выдержал, повел головою в сторону, словно бы горло ему сдавил тугой воротник, выплюнул зло:

— Надеюсь, у собаки была собачья смерть! Тьфу!