Бросок на Прагу (сборник)

— Какая лапша? — поинтересовалась Светлана, лицо ее оживилось: лапша, дымящаяся домашняя лапша, заправленная грибами и мелко нарубленным мясом либо куриными потрошками, — это довоенная роскошь, оставшаяся во вчерашнем дне.

— Двое суток уже вымачиваю, — бодро произнес Борисов, из небольшого, лаково темневшего на стене подвесного шкафчика достал алюминиевую миску, накрытую эмалированной крышкой, приподнял крышку. — Вот.

В желтовато-мутной воде плавали длинные, червячно изогнутые полоски сыромятном кожи.

— Лапша, — слабо улыбнулась Светлана, сделала неуверенное движение рукой.

— Сейчас мы ее сварим и подрубаем, — бодро произнес Борисов.

— Слово какое: «подрубаем»!

— Из моего военно-революционного детства.

— Бедный русский язык, исковерканный и изжеванный!

— Все, что было, — забудем, — сказал Борисов. По его лицу не было понятно, нравится ему этот разговор или нет.

— Никогда!

— Есть пословица: сел на лошадь — землю забыл, слез с лошади — лошадь забыл. Блокаду надо забыть, голод, холод — все надо забыть. Прошлое надо забыть.

— У каждого цвета свой запах. Все оставляет след — холод и голод, железо, пуля — ничего не проходит бесследно.

— Пуля! — Борисов невольно хмыкнул.

— Даже боль, которая была причинена в детстве, и та оставляет след. Разрезанный палец, заноза, всадившаяся в пятку, ссадина.

— Детство — вообще-то государство, которым невозможно управлять. — Борисов слил воду из миски в раковину, та глухо забулькала в коленчатой, со ржавыми пятнами трубе. Борисов отжал «лапшу» руками.

— Государств, которыми невозможно управлять, много. Но юность! Разве она управляема? Управляема только старость. А иные земли, что нанесены на карту? Многие умные люди просто-напросто не справлялись с ними.

— Говорят, что Петр Первый, остановившись перед гробницей кардинала Ришелье, сказал, что отдал бы кардиналу Ришелье половину своего царства, лишь бы научиться управлять другою.

— Никому не ведомо, говорил он это или нет. Впрочем, все мы любим легенды.

— Но не тем ценен Петр — другим. Хотя бы тем, что заложил наш город.

— На костях.

— На костях заложены все города мира. Исключений практически нет. Это закон.

— Не знаю, не знаю. — Светлана махнула около лица ладонью, движение было вялым. — История — неженская наука. — Она закинула голову назад, обвядшие щеки окрасились в розовину — за окном продолжал метаться пожар.

— Самый лучший день — тот, которым живешь сегодня. — Борисов поставил миску с «лапшой» на подоконник; чтобы сварить ее, нужна была вода, а вода еще не подоспела. — Хорошо, что я нашел кусок сыромятной кожи. Как и почему он оказался у меня — не знаю. Словно бы подарок Божий. — Борисов вздохнул.

— Самая лучшая еда — та, что находится на столе. Особенно если рядом с тарелкой лапши положить сто двадцать пять граммов хлеба — славный симпатичный кирпичик. — Светлана вжалась в пальто и снова запрокинула голову назад, ловя зрачками холодные красноватые отблески.

— Что с тобой? — встревожился Борисов.

— Ничего. От холода совсем себя не чувствую.

— Не знаешь, сколько эту кожу надо варить?

— Никогда не варила. Наверное, чем дольше, тем лучше.

Борисов сел по другою сторону печушки, подышал себе за воротник. Потом взялся за печушку, подкинул в нее еще пару книг, поморщился — ну будто бы самого себя в огонь кидал. Человек вообще слабое существо, идеально сильных, устремленных личностей, сжигающих себя ради достижения цели, нет, в науке они перевелись вместе с несгибаемым Джордано Бруно, и все равно, несмотря ни на что, человек продолжает считать, что он силен, и это упрямство редко доводит его до добра. Борисов вздохнул и неожиданно пришел к мысли, что книг создано гораздо больше, чем человек сможет прочитать. Считается, что средняя продолжительность жизни равна семидесяти годам. Человек же, если будет читать книги беспрерывно, не отводя времени на сон и еду, вряд ли одолеет одну пятидесятую часть художественной литературы, считавшейся в России избранной. А что тогда говорить о документальной литературе, о книгах специальных, дневниках, описаниях природы, трактатах о камнях и животных? Человек просто-напросто будет раздавлен этой горой. Все равно книги было жалко. Помедлив немного, Борисов швырнул в буржуйку еще одну книгу.

— Хорошая книга — и подарок и наказание, — проговорил он.

— Почему?

— Приятно иметь в доме хорошую книгу, с каждой книгой человек приподнимается над собой либо делает попытку приподняться, но каждая книга доказательно бьет человека, вколачивает в голову мысль, насколько он еще несовершенен. Разве приятно ощущать собственное несовершенство? Книга — это гора, а человек — низменность, долина под ней. Мошка и Ростральная колонна. Исходная точка любой науки — невежество. Так было всегда. Ступени от невежества к науке — книги. Книги. Дюма-отец написал двести пятьдесят романов, Бальзак — тоже двести пятьдесят. Лопе де Вега — тысячу семьсот драм, из которых, дай бог, только одна пятнадцатая часть дошла до нас. Это только три писателя. А сколько их еще? Не только первостепенных, а второ-, третье-, четвертьстепенных! Салиасы, Соллогубы и Боборыкины!