Брожение

После этого он открыл оконце и подготовил компостер. По комнате он ходил на цыпочках, стараясь не производить ни малейшего шума. Несколько раз со странной покорностью он поглядывал на свой письменный стол; в этот момент ему приходило в голову, что на него несправедливо наложили трехрублевый штраф, и тогда он тихо вздыхал. Как только подошел поезд, Орловский запер кассу, сменил фуражку, натянул перчатки и, выпрямившись, словно главнокомандующий на смотру, принялся расхаживать по платформе.

Янка, получив письмо, удивилась: она не представляла себе, кто мог писать ей. Разорвала конверт и взглянула на подпись: Глоговский. А! Глоговский! Она обрадовалась. Письмо было короткое:

«Панна Янина! Припоминаете ли вы мою особу?»

Янка улыбнулась: в памяти всплыло его лицо с неправильными чертами, серые глаза и растрепанная шевелюра.

«Несколько дней тому назад я удрал с последнего места службы и случайно, а может, потому, что сам того хотел, устроился работать у одной с весьма дурной славой литераторши. Знаменитость эта живет в трех милях от Буковца. Моя обязанность — набивать мудростью головы ее живых творений. В воскресенье приеду в Буковец, не думая о том, примете вы меня хорошо, или с собаками, но я должен увидеть вас. Помните, что нас связывает клятва дружбы. Интересуют меня ваша местность и вы. Кончаю писать, но обещаю многое рассказать лично. Целую ваши ручки. Приеду в семь часов вечера; так мне поведало железнодорожное расписание.

Ваш Глоговский».

Янка несколько раз подряд перечитала это коротенькое письмо. Оно влило в нее какую-то особенную силу, пронзившую ее до дрожи.

— Глоговский, — повторила Янка громко, чтобы убедиться, что это правда, что она не спит, не грезит наяву в своей покорности судьбе. — Глоговский! — В ней вдруг проснулась прежняя Янка — гордая, непримиримая, презирающая серость провинциального быта, ищущая новых взлетов.

Воспоминания о театре овладели ею: они вышли из темных закоулков сознания, где, притаившись, ждали подходящей минуты, окружив ее пестрым, искрящимся роем; в голове был такой сумбур, что Янке понадобилось постоять у открытой форточки, чтобы немного прийти в себя. Она смотрела некоторое время на прогуливающегося по платформе отца, на поезд; потом торопливо отошла от окна. Какое ей до всего этого дело! Она задыхалась в одиночестве. Одевшись и ничего не сказав Яновой, Янка отправилась в лес.

— Глоговский! — твердила она; этот звук заключал теперь в себе целый мир. Она смотрела на лес, а мысли ее были там, в том недавнем прошлом, которое отошло в область воспоминаний. Она видела сцену, прежних товарищей, спектакли, публику, переживала вновь происшествия, нанизанные на цепь времени. — Я спала! Я спала! — повторяла она, удивленно глядя на лес. — Что я делаю здесь? Зачем я здесь? — Три недели в Буковце — это сон; да, теперь она проснулась, ее разбудило дружеское письмо. Мысли ее неслись в широкий мир, как листья буков, которые, подобно сгусткам крови, падали на тропинки, цепляясь за иглы боярышника, колыхались на обнаженных ветвях ольх; как облака, сбитые в нестройную громаду, как летящая в беспорядке стая серых гусей, мчались они вдаль, подгоняемые вихрем.

Гордым взглядом властительницы окинула она лес, который таинственно шумел кругом и величественно потрясал кронами, словно мерился силами с вихрем, свистевшим в ветвях, бившим в верхушки деревьев, врывающимся в чащу. Только теперь она не замечала леса, не сливалась с ним душой, не жила его жизнью, не блуждала без цели среди огромных деревьев, окружавших ее грозной, угрюмой громадой; она пришла к нему, потому что искала уединения, душевной разрядки. В ее глазах горел огонь, в мозгу бушевала буря, ей хотелось насладиться этим состоянием и избавиться от внезапного прилива энергии. У нее не было еще никакого плана, не сформировалось никакого представления о будущем, ей хватало одной мечты, ощущения, что она живет, что она чувствует себя так, как прежде, и что она снова готова к борьбе, к завоеванию мира. Она просто радовалась мысли, что существует.

— Добрый день!