Брожение

— Это мои заветные мечты — иметь около себя много хороших людей, и когда свет исчезнет полностью из моих глаз, когда огромная ночь обнимет мое тело, я буду чувствовать рядом их добрые сердца и черпать силы, чтобы переносить тяжесть существования. О, я знаю, это эгоистично, но мне трудно думать по-иному, трудно, — говорила она, остановившись посредине комнаты с вытянутыми руками и устремив глаза вверх. — Я не могу найти иной радости, хотя не имею права даже на эту.

— Ядя! — укоризненно произнес Витовский, подойдя к сестре. — Не говори так, не думай об этом. Меня тревожат твои мысли, а тебя они волнуют и тем самым приближают несчастье. Лучше улыбнись, сестра! — просил он нежным, дрожащим от слез голосом, так как прекрасное, одухотворенное лицо Ядвиги выражало глубокую скорбь.

По-матерински ласково коснулась она его лица, и улыбка, подобная умирающему цветку, присыпанному землей, расцвела на ее бледных губах.

— Мысли похожи на птиц, которые перелетают с ветки на ветку, залетают далеко-далеко, высматривают с высоты развесистые деревья и кружатся вблизи, пока не увидят, что и там нет отдыха… Когда же вы познакомите меня с невестой? Я хочу увидать ее поскорее. Стефек говорил, она очень красива.

— У меня нет невесты! — ответил Анджей дрожащим голосом.

— О-о-о! — протянул из кресла Витовский. Он не спеша оторвал взгляд от потолка и перевел его на Анджея. Глаза его загорелись.

— Мечты тоже как птицы. Они кружат, упоенные собственной силой, весельем, красотой, радостью бытия; им кажется, что они достигнут солнца и украсят мир, но вот налетел ястреб и разрушил гармонию; тогда гибнет все — радость, счастье, мечты. Дурные вести — ястребы, которые висят над сердцем и зловеще кричат: «Смерть и уничтожение!». Вы принесли очень тяжелую весть, очень, — сказала с грустью Ядвига.

— Дурные вести — это волки, змеи, которые обвивают сердце и мозг своим омерзительным телом и впиваются, впиваются в него, — вторил ей Витовский страдальческим голосом, и лицо его исказилось, точно от скорби.

— Спокойной ночи! — бросил Анджей и поднялся, так и не доев ужина.

Их слова, их лица, трагическая тишина комнаты, нахлынувшие на него воспоминания сдавили ему горло, он не мог уже ничего сказать и вышел.

Возвращался Анджей теми же полями, со смертью в сердце. Сквозь слезы он поминутно твердил: «Янка!.. Янка!..»

— Бедный! Эта любовь так возвысила и осчастливила его, — произнесла Ядвига с сочувствием в голосе, когда Анджей ушел.

— Да, страдание превратит его в человека, — отозвался Витовский.

— Бедный! Чем он будет жить? Ведь в эту любовь он вложил всю душу. Пойду помолюсь. Ты останешься здесь?

— Ядя, ты снова расстроилась? А мы разве не страдаем? Он меньше страдает, потому что страдает как дикарь, который только чувствует. А мы страдаем сильнее, вникаем во все и не видим спасения от боли. Утром поеду к нему, расспрошу обо всем, постараюсь их примирить.

— Спокойной ночи! — Ядя поцеловала брата в лоб, провела рукой по его волосам, лицу и удалилась.

Она шла по длинному сводчатому коридору с монастырскими оконцами, в их глубоких нишах висели большие кресты, освещенные лампадами. Прикасаясь к крестам, она останавливалась перед каждым с благоговением и наконец дошла до часовни. Это была старинная, без каких-либо украшений замковая часовня, расположенная в двухэтажной башне, поражающей своей суровостью и могильной тишиной. Стены почернели от времени и покрылись зеленоватыми пятнами сырости; вода с них стекала на каменный пол, уложенный белыми и красными плитами. Затянутые паутиной продолговатые бойницы почти не пропускали света. Со стропил свешивалась на шнуре лампа, похожая на золотую розу; подрагивая, она лила бледный, холодный свет на стоящий под нею аналой и простой алтарь, украшенный шестью подсвечниками с желтыми восковыми свечами. Над алтарем висело огромное распятие из слоновой кости, копия распятия работы Донателло из дворца Питти; две красные лампадки, укрепленные между подсвечниками, бросали кровавый отблеск на крест; трагически скорбная голова Христа, бессильно свесившаяся на грудь, выступая из мрака, сверкала какой-то нечеловеческой бледностью.

Ядвига преклонила колена у аналоя и погрузилась в молитву.

IX

— Итак, все кончено! — сказала Янка, расставшись с Анджеем и запершись у себя в комнате.

— Все кончено! — повторила она глухо, села на диван, закрыла лицо руками и несколько часов просидела так, испытывая глубокую муку стыда и унижения. Это ужасное, гнетущее чувство переполнило все ее существо, парализовало мозг, лишило рассудка и жгло, жгло, жгло…

Орловский вошел и принялся ходить взад и вперед по комнате, то и дело останавливаясь перед ней; она даже не заметила его.

— Анджей был?

При этом имени Янка вздрогнула, подняла глаза и беззвучным голосом ответила:

— Был…

— И больше не придет, — тихо сказал Орловский. Глаза его беспокойно бегали, пальцы теребили пуговицы мундира. Но он сумел сдержать взрыв негодования.

— Не придет… — повторила Янка как эхо.