Брожение

— Ты смотришь на всех свысока, но почему? Не потому ли, что мы тебя слишком любим?

— Я ни на кого не смотрю свысока, ты лучше понаблюдай, как обращаются со мной твои родители!

— Чепуха, не обращай внимания на то, что они говорят.

— Но это оскорбляет меня! — вспылила Янка, выведенная из себя его спокойным тоном.

— Найти выход можно, родителей не заставишь молчать — они простые люди и не привыкли скрывать того, что думают. Поэтому надо взять в свои руки управление хозяйством. Впрочем, если хочешь, мы можем отделиться от них; они вернутся во флигель, и ты не будешь их видеть, раз тебе это неприятно. — В его голосе звучал упрек.

Она смотрела на него, уязвленная в самое сердце его словами, и страдала, видя его беспокойный, выжидательный взгляд. От накипевшей в ней боли она не могла говорить.

— Спокойной ночи! — сказал он, не дождавшись ответа.

— Ты уходишь? — тихо спросила она.

— Уже первый час.

— Уходишь так, словно сердишься… — проговорила она. Ей захотелось извиниться перед ним, сказать ему такое слово, которое сможет развеять всю скопившуюся у него неприязнь, но ничего не приходило ей в голову.

— Нет, что ты, мне не за что сердиться на тебя! Я просто плохо себя чувствую. — Он сдавил виски и вытер вспотевший лоб.

— Ты болен? Или, может быть…

— Может быть… — шепотом повторил он и так странно посмотрел на нее, что она вздрогнула и села около лампы; сердце у него быстро оттаяло, ожесточение пропало. Ему безумно захотелось снова слышать ее голос, обнять ее и расцеловать это бледное, прекрасное лицо и гордые, упрямые губы.

— Яня, — сказал он робко, умоляюще, — прости меня за все это. Видишь ли… — Он смолк, а она, глядя на него, ждала, что будет дальше; ей хотелось помочь ему и сказать что-нибудь, но она не могла. Стало так тихо, что было слышно пение петухов и ропот деревьев. Анджей постоял еще немного в ожидании и вышел.

Когда захлопнулась дверь, Янка пришла в себя, но Анджея уже не было.

— Чего я хочу? Чего я хочу? — воскликнула она с болью в голосе.

XXIII

На другой день, еще до утреннего чая, к ней пришел Бартек, раскрасневшийся, с отчаянной решимостью в глазах, и бросился в ноги:

— Смилуйтесь, барыня, избавьте вы меня от ливреи и от лакейской должности, а то я совсем дураком стал. Одно только прислуживание у стола — и то может до смерти уморить человека. Смилуйтесь, барыня! — повторил он.

— Ты отказываешься от работы?

— Работать я не прочь, что ж мне, бедняку, делать, как не работать у господ, да только при лошадях, в поле, где угодно, а не в комнатах.

— Почему?

— Как же, вчера молодой хозяин дал в морду — почему, мол, не хожу в ливрее, а сегодня старый огрел меня палкой — зачем, дескать, ливрею напялил. Как быть, не знаю. Да и смеются надо мной все. Не могу я больше ходить в лакеях, не дай бог, еще сделаю что с собой.

— Ты просто дурак, слышишь?

— Как не слышать, слышу, — сказал он покорно и вытянулся в струнку, увидев, что Янка нахмурилась.

— Теперь внимательно слушай: ливрею носи и не снимай, говори всем, что я так приказала.

— А если старый хозяин изобьет меня и выгонит? — спросил Бартек жалобно.

— Ты служишь у меня и у молодого хозяина. Только мы имеем право тебе приказывать и больше никто, понимаешь?

— Понимаю, надеть ливрею и не снимать, а если кто спросит или даст по морде, сказать, что я служу у молодых господ и что они так приказали. — Он поклонился и вышел.

«Итак, война, — подумала Янка. — Что ж, хорошо: желаете, чтобы я командовала вами, — пожалуйста. Вы скоро узнаете меня: или я уйду отсюда, или все будет так, как я захочу».

Она упрямо сжала губы, бросив взгляд в окно на отца, который торжественно маршировал в красной фуражке и старом мундире, отчеканивая шаг.

— Раз… два!.. Раз… два!.. Мечик! — кричал он без устали, доходя до конца своей загородки, поворачивался и начинал все сначала.

Янка оторвала взгляд от отца и направилась в столовую.

Анджея уже не было, за столом сидел только старик, державший обеими руками стакан с чаем, и старуха. Янка кивнула им головой и принялась завтракать. Янова с покрасневшими глазами и опухшим лицом молча прислуживала.

— Янова, откройте окно, отец курит такую гадость.

— Ну, ну, — проворчал старик, отставляя стакан, и зло взглянул на нее.

— Янова, принесите мне новый прибор, на этих черепках я есть не буду: уберите, унесите на кухню и больше никогда на них не подавайте.

— Януся, да ведь это же совсем целые тарелочки! — ужаснулась старуха.

— Молчи, мать, раз барыня велит, значит, надо слушаться, а не то еще прикажет убираться вон, и все тут, — зашипел старик, второпях закончил завтрак и вышел. Его душила злоба.

«Буду воевать из-за масла, тарелок, ливреи», — с горечью думала Янка.

Мать тихо поднялась и тоже ушла, даже не взглянув на Янку, а та долго сидела за столом и размышляла: «Чего мне надо? Чего я хочу?». Вдруг что-то пришло ей в голову, она позвонила Бартеку.