Брусилов

— В первых числах мая, — начал Брусилов замедленно и тихо, — я получил письмо от Василия… от Похвистнева… я уже говорил, кажется… «Предсмертную волю» — так было написано. Он уверен был, что не выйдет целым из боя… (Длительная пауза, но перо не движется по бумаге, взгляд ушел за светлый круг настольной лампы.) Признаться, я верю в предчувствия… в иные минуты к человеку приходит… (Пауза, глаза опустились на бумагу, перо бежит по ней.) В этом письме написано было о тебе.

Игорь подобрал под стул ноги, сжался.

— Он просил меня как товарища, которому верит, обратить на тебя внимание… взять к себе на службу после его смерти. Не станем разбираться, почему именно он нашел нужным просить меня об этом. В свое время я задал себе этот вопрос и пришел к выводу…

Снова томительное молчание.

— …что в этой просьбе я отказать ему не имею оснований. В конце концов, — Алексей Алексеевич оглянулся на Игоря с добродушной и вместе лукавой улыбкой, — у каждого родителя своя фантазия!

На этот раз тишина не нарушалась очень долго. Брусилов углубился в письмо. Игорю показалось даже, что разговор закончен. Хватит с него и того, что сказано. Причина вызова ясна: живи у меня и учись. Эта мысль не задела самолюбия… но ему не разрешали встать и уйти. Может быть, о нем забыли?

Брусилов закончил письмо. Подписал его, пристукнул пресс-папье, запечатал в конверт, но адреса не поставил. Откинувшись на спинку кресла, опершись ладонями о край стола, он смотрел перед собою на карту, прищурясь, точно припоминал, что еще нужно сделать…

— Честно говоря, — неожиданно раздался его голос, — я не был уверен, что ты мне нужен. Да и я тебе также… Особенно после твоей поездки в Петроград и всего прочего… Кто тебя направил к Кутепову?

Острый взгляд, резкий поворот головы.

— Коновницын, — бормочет Игорь.

Брусилов закрывает глаза, морщины у переносицы и под усами глубже, губы плотно сжаты и — сквозь стиснутые зубы:

— Сволочь!

Это слово точно снимает тень с его лица, глаза снова глядят строго, но ясно, морщины разглаживаются.

— Ты хорошо сделал, что уехал. — И с нескрываемым презрением: — Они и меня тоже… пытались…

Усмешка переходит в грустную улыбку. Он покачивает головой.

— Как у нас все… набекрень… А причины твоей поездки в Петроград?

Теперь он не смотрит на Игоря, но слушает внимательно.

— Я думал… мне казалось, что это единственный выход, что убийство Распутина — наш долг перед народом, которого…

Его перебивают так решительно и твердо, точно говорят: «Довольно болтать глупости».

— Народ на войне. Здесь. Не там… с этими…

И тотчас же становится ясно, что раскрываться перед этим человеком незачем.

— Надо прислушаться здесь. Здесь! — Брусилов стучит согнутым пальцем по карте, голос его тих. — Здесь ты услышишь, как бьется сердце армии… Оно бьется ровно. И разум ясен, и рука сильна. Она ударит, когда надо. Наше дело помочь опытом и знанием своего ремесла. А не решать по-своему. Не суетиться без толку. Только с чистыми руками и чистой совестью можно руководить армиями, вести людей к победе. Послать человека на смерть… для этого нужно верить, что так велит честь народа. Верить и знать. А чтобы знать — надо слушать.

Он взял конверт с запечатанным письмом, надписал на нем адрес и протянул письмо Игорю:

— На вот… Выедешь сейчас же. Направление тебе дадут. Передашь лично в руки комкору-тридцать — Зайончковскому. И останешься там до конца задачи! Распоряжайся собой как знаешь. С Богом!

IX

Еще не доехав до Степани, Игорь уже знал, что войска Стельницкого стойко выдерживают натиск врага, что ополченцы, двинутые из вагонов прямо в бой, не отстают от испытанных солдат.

— Мужички, мужички, а тоже охулки на руку не положат, пятки маслом не мажут, — отзывались о них встречные раненые из 4-й стрелковой.

И похвала эта звучала как убеждение в собственной силе.

По тому неуловимому для глаза, но достигающему до искушенного войною слуха особому бойкому движению по дорогам в прифронтовой полосе, по интонации голосов, выкрикивающих все те же ругательства, по шмяку и хлюпанью сотен ног, завязающих в осенней грязи, но не замедляющих шага, по торопливому, без видимой нужды, гону тачанок, провиантских фур, штабных машин — можно было безошибочно угадать, что дела на фронте идут хорошо и, главное, что все верят в то, что не могут не идти хорошо. Это ощущение дающегося в руки успеха, сознание, что дело спорится, проглядывало во всем.

Игорь тотчас же воспринял, почуял в воздухе это веяние доброй вести и совсем забыл о давешних своих переживаниях. Даже заслонивший все, увезенный с собою из штаба образ Брусилова не умалял теперь значительность и полноту собственных ощущений. Да, мир, как в детстве, снова полон дивных и, самое главное, благих чудес! Наперекор грязи, туману, холоду, даже наперекор смерти, которая, может быть, уже глядит в глаза…

«Ишь, как бухает там… как гвоздит… скорее бы, скорее доехать, войти в круг, приложить и свою руку…»