Брусилов

— В этом вся правда. Как видите, очень простая, — прибавил он, потому что Мархлевский все молчал и не отводил от него глаз. — И эту правду знает из командующих только, пожалуй, один Брусилов… поэтому я и пишу ему.

Последние слова Игорь проговорил смущенно, как говорят дети, когда они во всем признались и больше признаться не в чем, а все им кажется, что взрослые не верят…

Глаза Мархлевского теперь излучали только доброе, удовлетворенное чувство.

— Я, знаете ли, вполне доволен вами, — с мягкой улыбкой, затерянной в бороде, проговорил он наконец.

Игорь тотчас же понял, что слова его дошли до Мархлевского и тот принял их с полной серьезностью, а шутит потому, что не хочет выдать своих чувств.

— Вы с последней встречи сделали большие успехи. Война, оказывается, не только убивает, но прибавляет разума и силы… Мысль о согласной воле, конечно, не новая, но сказана к месту… Народ эту правду носит в себе как правило поведения в каждом трудном деле… Он знает, что такое работа. А нам вот с вами приходится умишко поломать, да и то не все на это способны… Чем станом осанистей, тем менее…

Мархлевский поскреб пальцами в бороде, поморщился, видимо представляя себе этих осанистых людей, крепко ему насоливших, и подмигнул Игорю:

— Из вас бы, пожалуй, теперь хороший агитатор получился!

Игорь недоуменно мигнул веками, уставив подбородок в ворот гимнастерки.

— Да нет, — заметив, что его слова принимают всерьез, оговорился Мархлевский, — агитатор вы никакой, а мысль высказали доходчивую… в общем рабочем смысле. Ну, а насчет войны… в наших обстоятельствах, государственных, правда, понятая вами, правдива для тех только, кто воюет, то есть опять-таки в общем рабочем смысле, но далеко не вся правда, а может быть и вредная ложь — для самой войны, сегодняшней войны, имейте в виду. Война — не только воевать, видите ли, или там трудиться для войны… Война — это еще общее состояние жизни всей страны, продолжение политики, как пишет Клаузевиц[47]… умный был немец… Вы о таком слыхали?

— Слыхал, — ответил Игорь.

— Так вот, — кивнул вихрастой головой Мархлевский. — Клаузевиц этот более ста лет тому назад понимал и совершенно отчетливо говорил, что война — подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их в жизнь, но только лишь другими, чем в мирное время, средствами… Он так и писал, что полководец, ведущий войну, вправе требовать, чтобы направление и намерения политики не вступали в противоречие с этими средствами… Кумекаете? А у нас? Примем хотя бы того же Брусилова, как вы его понимаете… Что может он сделать, действуя вполне согласно со своими убеждениями бить врага, гнать его с нашей земли? Что он может сделать, я вас спрашиваю? Ничего-с! Или очень мало! И уж во всяком случае, не решит войну!

Мархлевский снова сморщился, зачесал бороду и понизил голос, наклоняясь к самому лицу Игоря.

— Разве же он, ваш Брусилов, как и все другие генералы умные и дураки, непосредственно может вмешиваться в общую политику? Судить о направлении военных действий с общегосударственных высот? Или хотя бы требовать, чтобы направление и намерения политики не вступали в противоречия со средствами и методами ведения войны? Дулю ему, дулю ему показывают, вот что! А не согласность действий!

И Мархлевский, вытянув руку, сложил перед носом Игоря шиш. Он и впрямь разозлился, как тогда у Кутепова на совещании.

Глаза его свирепо взблескивали, он стал хлопать себя по карманам на груди, по бедрам, залезал в карманы брюк, ища и в горячности своей не находя папиросы и спички. Наконец нашел их, возмущенно зачиркал спичками, — ему никак не удавалось зажечь их.

Игорь принял у него из рук коробок, очень серьезно засветил огонь, дал капитану прикурить и сам почему-то закурил тоже. По тому, как рука его слегка вздрагивала, он понял, что тоже взволнован, но чем-то совсем иным. Они оба окутались дымом и затихли.

Издали, точно из другого мира, доносились до них гулко резонирующие по залу чьи-то легкие шаги, женский взволнованный смех, женские голоса и актерский отчетливый баритон.

«Опять девицы к Чегорину», — стороною подумал Игорь, все более напрягаясь и не имея сил побороть расслабляющее и путающее мысли волнение.

А Мархлевский говорил ворчливо и уже совсем не зло:

— Вот и выходит, что практически, как вы этого хотите, ничего из вашего письма не выйдет, кому бы его ни посылать. Поздно… или слишком рано, не для нашего современного уха… А письмо дельное, что говорить… И в конце концов, посылайте, черт с вами!

Он встал. Вскочил и Игорь, хотя не слышал этих последних слов и не видел, что гость его поднялся.

Он вскочил, уже не будучи в состоянии владеть собою, физически, спиной ощущая присутствие кого-то, кого страшно, сладко, мучительно хотел увидеть. Он обернулся, вытянулся, всею силою мышц сомкнув ноги, пальцами ног врастая в пол, и впервые за эти долгие дни ожидания выдохнул, не узнавая своего зазвеневшего голоса и не стыдясь своей смелости:

— Любинька!