Брусилов

— Я все думала… Скажи, почему ты сказал тогда, после причастия, когда мы гуляли… помнишь? У Медного всадника. Ты рассказывал мне о Петре, а потом говоришь: «Не думайте, что я герой, но война — это тоже как жизнь… С ней надо так же бережно и серьезно… Жизнь и смерть. Умереть, конечно, страшно, но легко. А жить — это счастье. Это трудно, потому что не только для себя, это вместе, сообща, и только тогда — счастье. Это надо очень хотеть и очень уметь…» Как понять твои слова? Я тогда сказала, что понимаю, и я поняла… но все-таки объясни мне…

— Я так и сказал?

— Да. Я помню каждое слово… я все помню, что ты говорил.

Они смолкают, они думают. А может быть, только чувствуют значение слов, но оба и одновременно произносят:

— Да…

Потому что все им уже ясно, объяснять не нужно.

Он говорит:

— Я давно хотел тебя спросить, почему ты так настойчиво убеждала меня, что не можешь выйти замуж раньше двадцати четырех лет, и ни за что не соглашалась…

— Раньше двадцати четырех?

— Да.

Люба смеется. Тихохонько, но от всего сердца. Она еще теснее прижимается к нему, щекой прильнув к его плечу.

— Потому что глупая, — говорит она, — очень глупая девчонка, а глупым нельзя замуж… Я думала, что поумнею…

— И не хотела меня видеть целых два дня. А на третий прислала письмо: «Теперь я знаю, что любовь не терпит колебаний, и откладывать ничего не хочу…» Значит, поумнела через два дня?

Игорь смеется и медленно гладит ладонью ее плечо.

— Ты просто хитрая, как муха!

Но она перебивает строго:

— Не шути. Не надо…

Жужжит синее пламя, вода, должно быть, кипит, но оба не замечают этого или не хотят шевельнуться, оторваться друг от друга в такую минуту.

— Я написала тебе письмо, — говорит с отчаянным усилием Люба и подымает глаза на Игоря, близко смотрит в его глаза, — потому что вечером ко мне пришла Таня Веневская, и я поняла, что с этим не шутят… нельзя шутить. Преступно!

— Но, — хочет возразить Игорь.

— Ты молчи. Я сама… Таня вызвала меня в переднюю. Мы сидели с ней на ступеньке лестницы. Потом она осталась у меня ночевать. Она сказал мне страшную вещь. Ты никому об этом. Я не понимаю, как могла она даже мне… Она увидела свою тетку, Лачинову, с Чегориным. Она узнала, что Лачинова любовница Чегорина… она призналась мне, что сама полюбила его. Еще прошлой весной, в нашу поездку… Скрыла от меня… и теперь совсем его уже не любит.

Голос звучит жестко. В губах горечь, глаза смотрят напряженно, они сухи, но в глубине их слезы. Облако проходит по глазам Игоря, точно кто-то строгий, непримиримо взыскательный глянул ему в душу. Он сидит недвижно короткое мгновенье, суровый, замкнутый. Но вот лицо его светлеет, бережно, едва касаясь пальцами легких, как дым, волос Любы, он целует ее в лоб.

Она принимает эту ласку как освобождение и спешит уйти от пережитого, спешит укрепиться в своей вере.

— Скажи, скажи, почему ты непременно хотел просить моей руки у папы и мамы? Ведь это же теперь никто не делает. И очень, должно быть, стыдно… Почему?

Игорь не удивляется вопросу. Он сам сейчас об этом думал, во всяком случае, о чем-то очень близком этому.

— Обязательно нужно, — говорит он. — Как же можно стыдиться? Это ведь как присяга… когда перед строем становишься на колено и целуешь знамя… Что же тут стыдного? Присяга на жизнь и смерть… и на верность, — добавляет он тихо и медленно и тут ловит ответный огонек в широко раскрытых глазах Любы.

— Да, да… да!

Она видит его, каким он пришел в их скромную квартиру, — при оружии и орденах, строгий, немного даже чужой в этом параде. Он стоит в гостиной перед папой и мамой, сдвинув колени, сжимая в руке белые перчатки. Смущенный отец, испуганная и потому еще более чопорная, чем обычно, мать, переконфуженная Маша, вызвавшая ее из спальни.

— Игорь Никанорович сделал нам честь… — бормочет отец и шевелит усами.

— Ты согласна? — сквозь губы цедит мать.

— Да, — отвечает она твердо, — я согласна.

Она хочет добавить «на жизнь и смерть», как говорил Игорь, но молчит, окаменев, строго глядя вперед себя.

Мать так и не поняла, рада она предложению или нет.

А когда Игорь ушел, посмотрела на нее удивленно и проговорила совсем на себя не похоже:

— Какой он… какой-то… гордый, что ли, не пойму… и зачем вообще это нужно было… ведь не спрашивали вы нас раньше…

— Нет, нужно! Нужно! — крикнула она. — Как вы все…

А отец встал, дернул себя за ус, откашлялся и сказал:

— Бросьте, пожалуйста! Просто он настоящий порядочный человек…

И сердитый ушел к себе.

— Так и сказал? — смеясь, спрашивает теперь Игорь.

— Так и сказал, представь себе!

XII

Чайник давно кипит. Пар рвется из-под крышки, подбрасывает ее вверх, вода взметывает пузырьками, брызжет на скатерть. Они одновременно вскакивают с дивана, руки их сталкиваются над чайником, мешают друг другу, они смеются.

Люба машет в воздухе обожженной рукой. Она с восхищением следит за тем, как Игорь справляется с чайником, полотенцем, водою.