Бруски. Книга I

– Плюнь себе в… – Митька зажевал последние слова и так же нехотя продолжал ковырять землю.

Кирилл поднялся на бугорок, посмотрел на широковцев.

Мужики курили, чесались, топырили бороды в знойное небо, бабы перекликались, а кое-где уже завязалась перебранка из-за пастьбы, из-за лугов. Только Захар Катаев сплеча рубил землю, да на плотине, около Огнева, кипела работа – там возили щебень, навоз, трактор подтаскивал сваи. А в стороне, у ветел, тыча лопаткой, прыгал Шлёнка.

– Ты чего это там?

– А вот ужонок, Кирилл Сенафонтыч, через лопатку, мошенник, никак не перемахнет. Он в сторону, а я лопатку, а он и не перемахнет.

Кирилл в упор посмотрел на Шлёнку.

«Все ведь он нарочно… чтоб растравить меня».

– Тебе не нравится, а?… – Шлёнка, причмокнув, перерубил ужонка лопатой и ушел на канаву.

– Товарищи! – закричал, вытягиваясь на бугре, Кирилл. – Вы все вообще работаете, как на чужого дядю. Так мы сгорим, к осени не кончим. Для себя как – так давайте и поторопимся.

Широковцы торопливей застучали лопатами, но через миг опять так же вяло, не сгибая спин, ковыряли землю.

– Ну, что ты тут будешь делать? – пробормотал Кирилл и крупным шагом подошел к Огневу. – Не работают.

Огнев пристально посмотрел на долину.

– Да, действительно. – Он некоторое время думал, потом заглянул под овраг: – Коля! А ну-ка покажи им путь-дорогу на тракторе… Трактором корку жесткую на канаве сними…

Через несколько минут, крякая, из-под горы выполз трактор и там, где должна была пролечь канава, двумя лемехами стал ломать землю.

– Эх, вы! – издевался Николай. – Вот я сейчас вырою вам канаву.

Ряды широковцев отступили и, глядя вслед трактору, сбились плотнее. Первые заговорили бабы, за бабами – мужики, потом все, будто прощаясь с отчаливающим пароходом, разом замахали руками, закричали:

– Яшка! Беги-ка к ним да поддай жару. А мы здесь. Ну, давайте, – Огнев взмахнул кувалдой.

Яшка выбежал из-под горы и через миг, разогнув спину, баском затянул песню. Ее сначала подхватила молодежь, затем она быстро передалась пожилым, и вскоре вся долина застонала, заклокотала охрипшими, басистыми и звонкими девичьими голосами. Из общего гула выделился грудной голос Ульки и сорвал Кирилла с плотины.

– Вот так… вот так давайте… – Он смахнул с себя поношенную красноармейскую куртку, плюнул в ладонь и со всего плеча начал рубить лопатой землю.

– Ну, так, ну, эдак, – Митька посмотрел в разные стороны и, видя, что все работают, еще раз сказал, но уже без смеха: – Ну, так, ну, эдак! – и принялся рыть канаву.

Из-под ветлы выбрался Катай.

– Ребятишки, от смерти надобно убегнуть.

Его не слышали. В гуле песни затерялись отдельные голоса, выкрики, смех. Пели все. Даже Захар Катаев, сделав суровое лицо и бросая с лопаты огромные груды земли, хриплым голосом подхватывал слова песни и вместе со всеми разносил ее по долине. Только Илья Максимович молчал, но и у него шевелились тонкие губы в зарослях бороды.

– Э-х-х! – разрезала своим выкриком общий гул Улька.

Этот выкрик заставил Илью Максимовича плотнее сжать губы, а Кирилл, вскинув вверх лопату, хлестнул своим высоким тенором так, что все широковцы на миг замерли, потом засмеялись и сильнее подхватили песню.

…Потом песня как-то сама собой оборвалась, смолкла. Слышалось тяжелое ритмичное дыхание толпы, лязг лопаток да иногда кто-нибудь крякал. На плотине уже вколачивали сваи. Всех охватил трудовой порыв.

В такой горячке прошло часа два.

Степан Огнев, вытирая рукавом пот на лбу, опустил кувалду и посмотрел на долину. В долине копошился человеческий муравейник. Канава, словно живая, черным зевом врезалась в землю.

– Вот он, коллективный-то труд, – с дрожью в голосе проговорил Степан Огнев. – Да если бы мы могли, взялись бы… гору бы свернули…

Слова Огнева долетели до Никиты Гурьянова. Никита разогнул спину и тоже посмотрел на долину.

– Да-а-а… Чай, бывало, у барина во время жнитва поставишь ведра два водки жнецам, ну, мол, ребятки, валяйте, вечером еще по чарке… Они и валяют…

Огнев отряхнулся, будто на него неожиданно вылили помои, и сплеча ударил деревянным молотом в сваю.

4

Прислонясь к плетню пчельника, с горы, из вишневого садика, Маркел Быков напряженно всматривался в долину.

Вот уж восьмой день там копошатся люди. Восьмой день от их спин идет испарина, и Маркел видел, как вырастала плотина, как канава все дальше и дальше, изгибаясь коленом, врезалась в пойму. Временами до него доносились рев трактора, стук молота о сваи, общая песнь. По ночам горели костры, около костров сидели мужики, бабы – караулили. По вечерам прибегала Улька. Живая, радостная. За ужином она рассказывала про работу и вновь убегала к кострам.

«И чего только нашла ладного?… Подцепила, чай, кого. Ишь, каждый день ей караулить… От такого дуралея и подцепишь», – думал Маркел, глядя то на Павла, то на Ульку.

А когда Улька, стряхнув с платья крошки, быстро крестилась перед иконами, накидывала на плечи косынку, Маркел ворчал:

– Что ты перед богом, все равно что вон перед зеркалом?

– Чего?