Бруски. Книга III

– Вот сокола-ястреба уберег. Он им теперь пропишет, почем сотня гребешков! Васька! Крутись! – шипел он на племянника, когда тот от долгого сидения в землянке вдруг засыпал на ходу.

– Жеребец без яиц племянник твой, – бросил как-то Илья Гурьянов.

– Какой-никакой, а жеребец. Чин имеет, – огрызнулся Маркел.

И с этого часу возненавидел Илью.

– На престол себя хочет ввести… этот, Гурьянов, шибздик, – таинственно шептал он. – А нам царя не надобно. Теперь военные господа страну поведут. Понимаете, мекаете? Илюшка Гурьянов на престол хочет себя да Бухарина какого-то. А нам и его не надо, – шепотом передавал он, группируя около себя людей, выпячивая наперед племянника – сонливого, недовольного светом, ярким солнцем, говором, гомоном.

Песни, плач, стон, скрип телег, мычание коров, ржание лошадей утихали только поздно ночью, и долина полыхала кострами, болота пыхтели, а Илья Гурьянов сидел на своем обычном месте – у подножия горы Аяки, рядом с обугленными жерлами пещер, перед костром.

Так сидел он и теперь, опустив голову на ладони, глядя, как сыч, на долину.

«Говорят, так Батый шел», – и он вздрагивает: ему все время чудится, где-то далеко по лесным тропам скачет кавалерия. После дождя влажный лист делает тропы мягкими, зыбкими, и лошади скачут по ним, точно на резиновых копытах. Илья припадает ухом к земле, напряженно, долго слушает, стараясь уловить звон копыт, а земля пыхтит, сочится ручьями, напевая свои песни полей, широких карт усадеб, обнесенных ветлами, высокими заборами, и в Илье пробуждается кровь отца, Никиты: перед ним встают откормленные за зиму кони, кони рвутся со двора, унося в поле телеги на шинован-ных колесах, в телегах блестят отвалы плугов. Илья с остервенением отрывается от земли и снова смотрит на долину. Вот он, наконец, добился – люди поднялись, превратили свой гнев в действие, собрались в долине Паника, признав его, Илью Гурьянова, своим вождем. Да! Вождь. Он идет за страдание, за море слез, пролитых мужиком-хлеборобом. «Идеалы народа», – вспомнились ему слова агронома Борисова. «Народ… идеалы, – передразнил он. – Все за нее идут – за землю, за радость свою».

В полночь долина мертва. Только кое-где у костров появляются раскоряченные фигуры – это дозорные поддерживают огонь. И Илья, глядя на одного из дозорных, думает:

«Вот он, видно, еще круче тоскует по земле… она и загнала его сюда… Может, он потому и не спит, надеется – мы вернем ему его добро, а может быть, боится, как бы не выдал его сосед, друг, брат. Выдаст, покинет, как покинули нас Плакущев, Борисов».

– «Идеалы», – зло прошептал он, со страхом вглядываясь во тьму, пугаясь куста, шороха, самого себя.

Он не спит уже третью ночь, ждет – вот-вот нагрянут на него из-за гор. Нагрянет Кирилл Ждаркин. Долина Паника со вчерашнего вечера окружена, все пути отрезаны, кроме одного – к Синему озеру, по непроходимым тропам, болотам. Узнав о том, что долина окружена, люди, как воришки, побежали в разные стороны, нарываясь на пикеты Шлёнки, Захара Катаева. Кто-то ведет работу там, внизу, кто-то неуловимый поднимает пачками людей. Только сегодня утром вдруг вырвались из повиновения Пелагее Кульковой бабы и, свернув хоругви, попрятав в кусты иконы, лесными тропами ударились к своим избам. Слыхать, их перехватили на косогорьях к Полдомасову. Эта весть как кнут ударила по долине, и все притихли: мужик силен, когда идет скопом, – тогда он рубит топором, и трус, когда зажат, – тогда он готов на все, лишь бы спасти свою шкуру. И Илье ярко вспомнилось, как вчера утром прикончили на перекрестке дорог, около Большого озера, матерого треногого волка. Напившись лошадиной крови, удрав из Широкого Буерака, треногий шел на покой в трущобное логово и на полпути натолкнулся на вооруженный вилами пикет. Сначала он кинулся было вспять, но мужики уже знали его повадки, криками всполошили остальные пикеты, и волк был окружен… И вот он – гордыня, хитрец, бесстрашный одиночка, бывший матерый вожак стаи – растерялся, поджал хвост под самое брюхо, как трусишка, и нарвался на вилы Никиты Гурьянова.

– А ты говорил, не надо тебе сюда идти. Видишь, какого козыря убил, – утешал Никиту Маркел Быков.

– Он у меня, поганец, лошадь ведь зарезал в прошлое лето. Да ведь она, земля-то, сохнет… и хлеб на уборку идет… Ну, я пошел, – с грустью добавил Никита, взваливая себе на спину волка.

– Куда? – остановил его Маркел.

– Куда? Чай, домой.

…Илья тихо рассмеялся: ему показалось – и в нем и в тех, кто в низине, есть что-то такое от треногого волка.

Ему бы вот самому надо сойти в долину, разузнать хорошенько, что там творится, но спуститься он не решается: боится незнакомых мужицких глаз, скрытого упрека от тех, кого силой вытолкали из изб, чужого голоса, того, как бы мужики не превратили его в жертву, как бы не отбросили, как отбросили чудака Яшку Чухлява. А главное – другое: Илья не знает, что ему делать. Ну, хорошо, – вот собрались, согнали людей, сколько их там – пять, десять тысяч, а дальше что?

– А-а! – отозвался он: ему показалось, кто-то зовет его из тьмы.

– Начальник! Подь-ка сюда. Подь!