Бруски. Книга III

– А-а-а? Стало быть, конец? А что бы наделал, ежели бы встал да власть тебе – медаль эту старшинскую на грудь. Зубами бы всех рвал. – И уже с остервенелой злобой Никита прокричал в ухо Плакущеву: – На край света ты меня загнал! А я вот назло тебе в колхоз уйду… А-а-а? Чего ты?

Тогда Филат рванул Никиту:

– Дурь в твоей башке, Никита… кум… Вот что.

– А в твоей? – Никита взял со стола яйцо и, подавая его Филату, сказал: – На-ка вот, поставь.

Филат долго и тупо вертел яйцо на столе.

Никита вырвал яйцо из его рук, стукнул им по столу и поставил.

– Эх, – сказал Филат, – эдак и я бы смог.

– Смог… А вот и не смог. Башка, башка! Да чего твоя башка стоит? Кочан. Яйцо поставить не умеешь, а миром управлять лезешь, да еще пищишь, голос свой подаешь.

Филат весь надулся, стал похож на лохматого пса и, шагнув к Никите, грохнул:

– Ступай! Прочь ступай с родной земли.

Никита тиснул кепку на голову, шагнул к двери, повернулся, чуть посмотрел на Филата:

– Радость надо в миру искать, а не в трещину забиваться. Тараканы!.. – и, хлопнув дверью, скрылся.

– А-а-а! Вон ты какой, – взревел Филат и, схватив дубовую табуретку, кинулся было за Никитой.

Митька преградил ему путь.

– Погодь, погодь, Филат. Погодь. Я его приведу к чистой воде. Я приведу. Я ведь это… железный, – и тоже выскочил из избы.

Филат, не зная, что делать, поставил табуретку и хотел было убраться на печку, но тут же шарахнулся: Плакущев закряхтел, приподнялся, сел на кровати, свеся сухие ноги, и, сверля Филата глазами, проговорил:

– Ш-ш-то-о? Распоясался? Нате, вяжите меня… Вот я какой.

Филат в страхе замахал на него руками:

– Лежи-ка ты, лежи. Умирай мирно… Лежи-ка.

– Эх, ты-ы! Мало отец тебя порол. Дуролом! – И, с силой перекинув ноги, Плакущев снова лег, гаркнув: – Задерни.

Филат задернул занавеску и обалдело, глядя куда-то в пространство, произнес:

– Вот те и гроб!

В дверь снова кто-то стукнул. Филат, считая, что это Митька Спирин, открыл дверь и попятился: на пороге стоял юродствующий монах, только не в рваной кацавейке и не с затасканными луковицами на шее, а в черном костюме и с портфелем в руках.

– Филат Гусев тут живет? – спросил он.

Филат попятился, забормотал:

– Он умер… Умер я… Это к нему, к нему, – и, показывая на Плакущева, пятясь, скрылся во второй комнате.

Юродивый, он же Подволоцкий, отдернул занавеску и склонил голову:

– Кланяюсь мученику, Илье Максимовичу.

– О-о-о! Жив? – Плакущев приподнялся, прикрываясь дерюгой.

– Да. Живу. Как трава перекати-поле, – сказал Юродивый-Подволоцкий и присел рядом с Плакущевым.

– Что? Значит, ваша судьба не лучше моей?

– Судьба – ящерица: схватишь, в руках хвост останется, а ящерица-судьба удрала.

– С хвостом, стало быть, в руках и доживаем? – ковырнул Плакущев.

– Ничего. Схватим и за голову. Работаю я ныне на опытной станции вместо агронома Борисова. Помнишь? Не сносил тот головы своей. И задача: не удалось мечом, бей голодом, мором. Мор, как бушующее море, напустить, – Юродивый-Подволоцкий встал, подошел к лампе и потушил ее.

– Это вы к чему? Гасишь? – перепуганно спросил Плакущев.

– Ничего. Мы и в темноте друг друга поймем, – ответил Юродивый-Подволоцкий.

А на улице уже занималась заря.

Никита бежал улицей, весь взвинченный, накаленный, то и дело поворачивался к избе Филата Гусева и, грозя кулаком, кричал:

– «Убирайся с родной земли». Я те уберусь. – Подбежав к своей избе, он достал из-за пазухи маленький мешочек с землей, тихо произнес: – Она, родная-то земля, мне три года сердце жгла, – стал на колени, разгреб перепрелый навоз около завалинки, высыпал землю из мешочка, затем припал к ней, поцеловал: – Ну, вот ты и на месте… С этого жить начнем сызнова, – и встал, намереваясь кинуться во двор, но не успел.

Из бывшей избы Маркела Быкова вышли колхозницы. Они, может быть, и прошли бы мимо, не заметя Никиты, но Елька, бывшая жена Ильи Гурьянова, вдруг шарахнулась, закричала:

– Ой! Батюшки! Из могилки, что ль, явился?

Никита выпрямился, приподнял кепку и, вертясь на ноге, произнес:

– Здрасте. Здрасте. Передовые.

Анчурка Кудеярова оттолкнула от себя Ельку, сказала:

– Да что ты перепугалась как? Из могилки-то еще никто не являлся, – и, шагнув к Никите, протянула: – А-ма-а-а. Он, Никита, бабыньки.

Никита, не зная, что делать, держал над головой кепку и глупо улыбался.

– Ишь ты! Пуговицы-то золотые.

– Да-а, – ответил Ельке Никита, потирая пуговицы рукавом. – У нас там все такие… в стране Муравии… по колено в золоте. Колесы на телегах и то из золота…

– Колесы из золота, а пиджачок-то на тебе с чужих плеч вроде, – сказала Анчурка.

– А на рост… У нас там все шьют на рост. Ему под пятьдесят, а то и больше, а он растет… Растет… и растет.

– Только ты-то что-то не вырос. Как был коровий шовях, так и остался. – И Елька даже взвизгнула.

– Елька! – закричал Никита, забыв о том, что он никакой власти уже не имеет над Елькой. – Елька! Ты мотри у меня… Так вздую…

– Вздувал один такой… Ой, бабыньки!.. Обмылышек какой явился! – И Анчурка загоготала.

Смех Анчурки подхватили колхозницы и, проходя мимо Никиты, бросали ему каждая свое:

– Порося ободранный.

– Мешок мякинный.

– Шелудивый…