Брут

По своей привычке исчезать с поля боя, Гай Октавиан Юлий Цезарь недолго принимал участие в схватке. Как только сделалось действительно горячо — этот момент настал, когда республиканцы перешли к отчаянной обороне, — с Октавием приключился очередной приступ болезни, подтвержденный его личным лекарем и преданным Агриппой. Он поспешно удалился в спокойное место и вернулся, когда всякая опасность миновала.

Чем скромнее был его вклад в победу, тем больше пользы он надеялся из нее извлечь. И он решительно потребовал казни всех пленных.

Антоний не нашел в себе моральной силы спорить с ним. Идти на конфликт с молодым коллегой по триумвирату он не хотел, полагая, что тот ему еще пригодится. К тому же ему не терпелось, чтобы Октавий поскорее убрался в Италию, оставив его распоряжаться на Востоке. В конце концов Антоний просто умыл руки.

И Октавий дал волю своей жестокости. Казнь захваченных в плен республиканцев не имела ничего общего с политической акцией, вызванной суровой необходимостью уничтожения противника. Октавий превратил ее в кровавое зрелище, которым наслаждался. Больше всего ему хотелось, чтобы приговоренные униженно умоляли его о пощаде. Но они вели себя достойно. Шествуя к плахе палача, они приветствовали Антония и с презрительным молчанием проходили мимо «сына» Цезаря. Говорят, что перед ним задержался только старик Фавоний. Задержался, чтобы плюнуть ему в лицо.

Реки крови, пролившиеся после битвы под Филиппами, не утолили жажды мстительного юнца. В этот день Антоний искренне радовался за Брута, не попавшего живым в руки молодого триумвира.

Октавий не остановился бы и перед тем, чтобы надругаться над прахом вождя республиканцев, но Антоний лишил его этой сладкой возможности. Накрыв своим плащом тело Брута, Марк Антоний дал ясно понять свою волю. Октавий места себе не находил от злобы. Как ему хотелось, чтобы останки ненавистного врага соединились с останками его воинов, которым он отказал даже в общей могиле, приказав бросить их без погребения![188]

Понимая, что он ничего не добьется, если будет идти напролом, юный Цезарь избрал обходной путь. Ладно, он не претендует на все тело. Отдайте ему хотя бы голову! Надо думать, он сумел вовремя напомнить Антонию, что тот обязан ему жизнями дяди и брата Лепида, которые он «выменял» на голову Цицерона. Очевидно, против этого аргумента Антоний не нашел возражений.

И на погребальный костер было возложено тело Брута, лишенное головы. Видя такой непорядок, отпущенник Антония, занимавшийся устройством похорон, решил, что с покойником церемониться нечего. Уже присвоив большую часть денег, отпущенных хозяином на погребальный обряд, он в последний момент ухитрился стащить с мертвеца и пурпурный плащ императора[189]. Брут отправился на костер в старом плаще Луцилия. Впрочем, знай об этом, он, скорее всего, был бы этому только рад.

Зато Антоний позаботился о том, чтобы прах покойного был собран и передан Сервилии. Марк нашел вечное упокоение рядом с Порцией, в фамильном склепе Юниев Брутов.

Как ни странно, прав оказался Луцилий, заявивший, что Провидение не допустит, чтобы Фортуна вечно торжествовала над Доблестью. Октавий спал и видел, как, шествуя триумфатором по Риму, швырнет голову Брута к ростральной трибуне. Но небеса распорядились иначе. По слухам, корабль, на борту которого голова вождя республиканцев плыла к берегам Италии, накрыла в открытом море гигантская волна, унесшая вожделенный трофей Октавия на дно Адриатики.

Так и не удалось ему вдоволь поиздеваться над мертвецом.

Тридцать лет спустя, став Августом и стараясь затушевать память о кровавых годах своего восшествия к власти, он этому даже радовался. С опытом он начал понимать, что, унижая поверженного врага, трудно возвыситься.

В последующие годы он развернул широкую пропагандистскую кампанию, направленную на дискредитацию памяти о республиканцах. Не без его благословения вышла в свет переписка Цицерона, по всей видимости, предварительно подвергшаяся цензурной «правке». И Цицерон, и Помпей представали в опубликованных письмах в сильно искаженном виде, и образ этих деятелей существенно пострадал в глазах потомков. Только Марку Юнию Бруту вся эта мелкая пропагандистская возня не смогла причинить никакого вреда[190]. Его верные друзья, оставшиеся таковыми и после его смерти, — Луций Бибул[191], Публий Волумний и даже Марк Валерий Мессала — опубликовали собственные воспоминания, в которых воздали дань уважения и любви своему бывшему вождю.

И в некоторых патрицианских домах еще оставались люди, которым крайне не нравились новые порядки, лишившие их завещанной предками свободы. Они еще долго хранили в своих сердцах память о «последнем из римлян» — Марке Юнии Бруте.