Брут

Люди уже подошли к полосатой караульной будке; на ней развевался флаг с красным крестом. Здесь остались старцы и дети — их было немного — и, получив вежливое приглашение, входили один за другим в большую светлую приемную, где уже сидели двое старцев или двое детей, или старец и ребенок; они сидели на диванах из розового плюша или в глубоких удобных креслах под картинами в золоченых рамах и под люстрой из чешского хрусталя, и смотрели на обитые белым двери, которые вели дальше. За дверью была яма и человек с револьвером, стрелявший в затылок каждому, кого из приемной приглашали «на осмотр» в кабинет.

А в другой приемной, немного напоминавшей цирюльню, в это время стригли под машинку тех, у кого еще оставались волосы. Это было приглашение в газовую камеру. Они входили в нее с поднятыми руками; не потому, что сдавались, а чтобы вошло как можно больше. Они умирали стриженными, но неумытыми.

И свора лаяла им реквием.

Только Брута не было с ними. Он сидел подле нее и дрожал, весь волко-серый, промерзший под длинной псовиной.

«Мне бы корзинку, — подумал он, — и надо бы сходить за булочками и за сигаретами. И за красной свеклой. Но корзинки я тут нигде не видел и, бог свидетель, я не видел и булочек. А потом: светит луна, и за булочками еще рано».

И посмотрел вверх, поднял острый нос и вздохнул, как умеют вздыхать только собаки, которые не знают, куда идти и за кем.

В эту минуту Хрупкая раскрыла глаза, смертельно уставшие, и увидела над собой голодного волка. Увидела жуткую морду и два светящихся, алчных, зеленоватых, хищных огня. Тогда она попросила свое сердце остановиться, и ее просьба была исполнена.

Испокон века собаки воют на луну, и для этого им не нужно никакой причины. Финская сучка услышала протяжный вой; некоторое время она слушала его с торчащими ушами, а потом уселась своим плотным задом на замерзший снег и завыла тоже.

Но собачий вой никогда не долетит до луны, это другая планета, и голоса земли остаются на земле. И смех, и плач, и крики новорожденных, и хрип смерти.

Псих

Звали его Ярда, а еще Ярда-тронутый, но чаще всего Псих. По натуре же он, скорее всего, был тугодум, ступал осторожно и смотрел на мир с мудростью, какая только возможна в его шкуре. Все его любили и никто не боялся, даже мухи, которых он отгонял беззлобно, терпеливо и, пожалуй, с некоторой учтивостью. Был он тощий, благодушный и капельку смешной. И не происходи все это в 1955 году, то на нем мог бы ездить сам добрый идальго Алонсо Кехана из некоего села в Ламанче, известный также под именем Дон Кихот.

Откроем секрет: Ярда был конь, старый гнедой мерин, ко всему еще ветеран без пенсии и медалей, которому за верную службу не дали даже табачной лавки, чтобы прокормиться на старости лет.

На дворе у Кралов в селе Серебряный Перевоз он появился сразу же после той большой войны, что кончилась десять лет назад. Приехал на нем солдатик, такой же тощий и мирный, только что вдобавок заикался. Ярду он предложил по дешевке: за пару кур, десяток яиц и одну восковую свечу, расписанную золотом. Свеча в семье Кралов осталась еще со времен, когда служили заупокойную по дедушке Вацлаву, сложившему голову в славной стране Герцеговине за государя императора и его августейшее семейство.

Звали конька Гвардеец, но этой клички никто у Кралов как следует произнести не мог. Поэтому, впервые похлопав его по тощим бокам, мерина назвали Ярдой, и так это к нему и пристало. Солдатик с ним прощался с большой неохотой: долго стоял в грязи у забора, поглаживая меринка одним пальцем по гнедой шерсти за ухом и по большим желтым зубам.

— Н-навоевался ты, д-дурила, — говорил он ему, и ни с того, ни с сего голос солдатика стал гневным, — н-настрелялись вокруг тебя из автоматов и минометов, и из гаубиц, и из ружей пр-ро-тивотанковых. Ох, и досталось же вам, лошадки! Прости, голубчик, что в эту людскую войну мы тебя в-втянули! Но ведь и мы ее тоже не хотели!

А конь Ярда, прежде Гвардеец, серьезно кивал головой, словно рассудительный сосед; и только после ухода солдатика оказалось, что головой он мотает непрестанно, с совсем маленькими промежутками. Принес это Ярда с войны. Контузило его где-то на Эльбе, когда совсем уже было казалось, что и для лошадей наступают лучшие времена. За день до этого он вдоволь напасся на светло-зеленой травке, клевере с викой, и хотя был мерин, на одной немецкой лужайке заигрывал с кобылой из саксонского поместья, которая забрела в казачий полк и, несмотря на свою благородную родословную, была не прочь спутаться с рядовыми колхозными трудягами. На следующий день небо разверзлось тысячами огненных языков, земля ревела от боли, когда ее сжигал белый фосфор и раздирало пламя; много наездников пало в тот день, а еще больше лошадей, хотя война была современной и кавалерия тут, в сущности, была не при чем. С того дня Ярда мотал своей длинной конской головой; случись такое с человеком, это назвали бы нервным шоком или тиком. Но кому какое дело до лошадиных нервов?