Брызги шампанского

– Между прочим, уважаемая красавица, – заговорил Выговский с великолепной светской улыбкой, – это вовсе не от меня, а от моего лучшего друга Миши Здора, который в вас души не чает и даже плачет по ночам, роняя слезы в истерзанную подушку.

Шарон Стоун склонила голову набок, внимательно все выслушала, время от времени кивая своей божественной головкой в такт словам Выговского. Но улыбка на ее устах постепенно из радостной сделалась несколько растерянной. И тогда Выговский перешел на чистый иностранный язык.

– Сувенир, – сказал он, протягивая шампанское.

– О! – расцвела Шарончиха.

И в этот момент из-под мышки у Выговского вынырнул Здор, расправившись наконец с оберткой, которой была укутана матрешка чуть ли не в полметра высотой. Когда Шарончиха увидела нечто, сверкающее золотом, когда она, справившись с повисшими на ней охранниками, увидела на матрешке собственную физиономию, глаза у нее сделались совершенно потрясающими по своей красоте и выразительности. Но стоило Здору с ловкостью провинциального фокусника сорвать с матрешки верхнюю ее часть, под которой оказался новый портрет Шарончихи, еще более молодой и прекрасной, раздался уже всеобщий вопль восторга и восхищения. Вручив Шарончихе верхний колпак матрешки, Здор сорвал следующий, и там тоже, и под следующим тоже...

И, наконец, когда все вокруг держали по матрешке с портретами, сработанными лучшими московскими мастерами, а Здор продолжал извлекать все новые, несчастная Шарончиха не выдержала потрясения и бросилась ему на шею, покрывая своими поцелуями совершенно обезумевшего от счастья Здора.

Подарок действительно был невероятной красоты и неожиданности. Фотографы, которые всегда вертятся на съемочной площадке, торопились увековечить улыбки, объятия, восторг. Пожалуй, единственный, кто во всей этой суматохе сохранял спокойствие и рассудительность, был Выговский. Высмотрев в беснующейся толпе фотографов наиболее, по его мнению, достойного, с фотоаппаратом большим и глазастым, он оттащил его в сторону и заговорил на чистом русском языке:

– Нужны снимки, понял? Фото! – Выговский показал пальцами размер фотографий. – Двадцать четыре на тридцать.

– О’кей, – кивнул фотограф.

– О’кей еще впереди, – вынув из кармана, Выговский показал фотографу триста долларов. – Усек?

– Усьок, – фотограф улыбался широко и весело.

– Морроу, – сказал Выговский на чистейшем английском языке, давая понять фотографу, что снимки ждет завтра. И тут же вручил ему гостиничную визитную карточку.

– О’кей! – снова воскликнул фотограф и, спрятав карточку, унесся к Шарончихе – там снова происходили события, достойные воплощения. Отдав какие-то распоряжения на непонятном своем языке, Шарончиха уже через минуту разливала шампанское в высокие бокалы, которые притащил тот самый тощеватый, лысоватый человечек, метавшийся недавно по площадке с горестно воздетыми к небу руками.

В утренних лучах испанского солнца шампанское играло и пенилось, как никогда, радостно и празднично. Таким оно было разве что в ресторане Дома литераторов, очень давно, около трех лет назад, когда все еще были живы и ни одна затея не была обагрена кровью. Но здесь, на площади в Толедо, об этом не думалось – первая красавица мира Шарон Стоун обнимала Выговского и Здора, пила их шампанское, чокалась с ними высоким тяжелым бокалом и улыбалась так, как, наверно, ей еще не удавалось в самых любвеобильных фильмах. Потрясенная двадцатью четырьмя матрешечными своими портретами, самый маленький из которых изображал ее разве что во младенчестве, Шарончиха, наверно, и сама еще не была так счастлива, как в это толедское утро, освещенное солнечными лучами, которым наконец удалось протиснуться сквозь остроконечные шпили собора.

А наутро в гостиницу пришел фотограф и принес полтора десятка снимков, как и заказывал Выговский, размером двадцать четыре на тридцать сантиметров. Снимки сверкали глянцем, Шарончиха на них была еще краше, чем в жизни, так бывает, и не столь уж редко. Здор улыбался роскошными своими зубами, улыбался так радостно и раскованно, что никто не смог бы в нем заподозрить бывшего фиксатого зэка, фирмача и убийцу. А Выговский был просто роскошен с бутылкой, из которой лилось шампанское, сверкающее в утренних испанских лучах. Остальной толпы как бы и не было, она только чувствовалась где-то рядом, за кадром, а на снимках были эти трое – как никогда молодые, красивые, счастливые. Такими им уже не быть никогда.

Выговский расщедрился и дал фотографу не триста, а все пятьсот долларов. Тот словно ждал этого – вынул из папки и положил на стол еще полдюжины снимков – Шарончиха с Выговским, Шарончиха со Здором, Шарончиха с матрешками.

Когда фотограф ушел, Выговский достал бутылку шампанского из холодильника, наполнил хрустальные бокалы и упал в низкое глубокое кресло. Здор расположился рядом. Некоторое время он перебирал снимки, и разноцветные солнечные блики играли на его лице, создавая выражение праздничное, даже торжественное.