Бубновый валет

Судьба другого дуэлянта, Миханчишина, сложилась более кружевной. Кстати, дуэли он посвятил главу в своей удачно разошедшейся книге “Бунтовщик страшнее Пугачева”. Через год после моего отъезда в Сибирь Миханчишина сделали собкором в Бухаресте, поощрив его газетные удачи. Потом Миханчишин несколько лет провел международником, в Москву вернулся уже в “Рабочую газету”. В своей книге слово “поощрение” брал под сомнение. На самом деле из Москвы его удалили, потому как побаивались. Проявляя скромность, Миханчишин писал, что бунтовщиком он не был, это кто-то социально-напуганный назвал его Пугачевым, а другой, еще более напуганный, заявил: “Э-э, нет! Он бунтовщик хуже Пугачева!” Но, конечно, уподобление Радищеву вышло для него лестным. В действительности же он был просто честным журналистом, но простодушно-отважным, его едкие и справедливые корреспонденции приводили в дрожь целые области (следовали главы с историями этих корреспонденций). В ЦК партии и на Лубянке он стал вызывать раздражение. Участие же его в либеральном кружке Анкудиной привело его в застенок. Но дело быстро рассыпалось. Однако для Миханчишина последствия вышли безусловно трагические. В книге шла лирика. Почти что женский роман. Миханчишин любил прекрасную девушку, работницу редакции, но та поверила поклепу на него, услышанному от туповатого газетного завистника (угадывался я), их помолвка расстроилась. Следовали описания страданий московского Овода. А его еще и погнали в ссылку, в Бухарест. При этом, по протоколу тогдашних длительных заграничных командировок, вынудили, зная о его любви, жениться на отвратительной старой деве, дочери влиятельного бюрократа (со слов Марьина я знал, что после неудачи с Юлией Миханчишин без пауз взял в оборот спешную свою знакомую, дочь Секретаря ВЦСПС, личности по тем временам крупной, и все удивлялись тому, как процветающая красотка увлеклась трясогузкой Миханчишиным). Досталось в книге тестю Секретарю, квартира и дача его Миханчишину, впрочем, не повредили, едкими вышли страницы разоблачений быта кремлевских прихлебателей. Но более всего досталось “двоежопцу” Ахметьеву, этому фальшивому человеку были посвящены пассажи злые, памфлетные, пересказывать их неприятно. Миханчишин сожалел, что Ахметьева нет в живых, он бы устроил с этим олицетворением прогнившего режима публичные дебаты. Сам же Миханчишин уверенно чувствовал себя публичным человеком. Он вечно что-то комментировал в газетах, в программах ТВ его представляли политологом, и он давал оценки тем или иным событиям дня. Вроде бы он вовсе и не изменился, вот только нос у него странно раздулся. “А ты, что ли, похож на себя двадцатилетнего? – отчитывал я себя. – Марьин вон стал грузным и совсем седым…” Словом, Денис Павлович Миханчишин прогуливался по жизни совершенно в соответствии с моими представлениями о нем.