Буча. Синдром Корсакова (сборник)

Четверо лежат на земле со связанными за спиной руками. Бородач схватил крайнего, оттащил на пару метров, вынул нож с широким плоским лезвием. Мальчишка-солдат в защитной выцветшей хэбэшке только ногами засучил, когда бородач вдруг с силой, оскалившись во весь рот, воткнул ему нож сбоку в горло. Брызнула кровь алым фонтаном. Перерезав шею, бородач потряс окровавленным клинком. Потом так же второго, третьего…

Последним был Жорка Знамов.

Жорка не умирал дольше всех. Он, уже с перерезанным горлом, подогнул под себя колени, вскочил на ноги, но повалился вбок, долго бился в агонии. Бородач что-то сказал на своем языке другому, такому же черному небритому, опоясанному пулеметными лентами. Оба захохотали. Тогда тот, второй, наступил Жорке ногою на хлипкую дрожащую грудь и пригвоздил его выстрелом из автомата.

– Пожалел, сука, – процедил Болота.

Один мальчишка почему-то оказался посредине поляны: руки у него были свободны, он закрывал ими шею. И вдруг послышался голос – плачущий жалобный:

– Дяденьки, люди добрые, что же вы делаете? Не надо-о-о… – Солдатик клонился к земле под ударами. – Ой, о-о-о-ой… Не убивайте люди добрые, не-ее… не… адо-о-о… ад…

Первый бородач свалил мальчишку ударом ноги в лицо, нагнулся к нему:

– Э-э, какие ми тибэ люди добрыи? Кафир! Ты стрелял в правоверных, собака?

– Не-ет, не стрелял я, дяденьки-и-и… – молил солдатик.

Его убили так же, как и остальных.

Солдат за ноги оттащили к оврагу и сбросили в откос. Тела валились, переворачиваясь. Так мальчишки на деревенских пляжах – на песках – прыгают с кручи и, кувыркаясь, разбрасывая руки в стороны, с визгом и гомоном катятся вниз к речке. На траве остались бурые пятна крови, ботинки, вещи, документы, листки бумаги. Ветер подхватывал и разносил их по зеленой горной поляне.

Иван проснулся глубокой ночью.

Открыл глаза и некоторое время вглядывался в темноту вокруг себя. Сел на кровати. Закружило. Он поднялся. Тихо, стараясь не разбудить никого в доме, стал пробираться к выходу.

На кухне горел свет. Отец набил пепельницу Беломором, увидев Ивана, потянулся к пачке.

– Откуда кассета? – глухо спросил Иван. – Мать что?

Отец сильно осунулся: заметно было, как вытянулось его лицо, посерело под глазами.

Пахло водкой. Стакан на столе, спички горелые, беломорины.

– В город увезли. Инфаркт. Вот так, сынок, не уберег Господь. – Отец глянул с тусклой надеждой в глазах. – Может, не он это – а?

– Он, батя. Откуда кассета?

– Откуда… Да принесли бандероль с почты. Маруська, Болотниковых мать, и принесла. Мимо, говорит, шла и захватила. Матери отдала. Я на дворе был. Она как давай кричать, посмотрела же сразу.

Иван присел на табурет к столу, заметил под ногами почтовую обертку. На обертке штамп, адрес написан от руки синими чернилами, число. На штампе прочитал: «Махачкала, отправлено, и т. д.».

Машинально смял обертку, сунул в карман.

– Я на первой маршрутке поеду.

– Куда, сынок, куда? – отец испуганно посмотрел на него.

– Туда, батя. Видно, не судьба мне, – задумчиво произнес Иван. – Вернее, судьба. Так надо, отец. Не отпускает меня, не отпускает. Я тебе не рассказывал, что было там со мной.

И он стал говорить.

Говорил долго. Вспоминалось ему теперь ровно и по порядку: первый бой, Прянишкин, голоногий Петька Калюжный, взводный Данилина и тот стрелок с серьгой в ухе, что лег на холодный бетон с пулей в позвоночнике.

– Такие дела, отец. Теперь я буду стрелком.

Хотел отец сказать, да не сказал; хотел водки налить – уронил тяжелую натруженную руку на столешницу. Рассыпалась под рукой пепельница. Заплакал отец горючими мужскими слезами.

Покидав в дорожную сумку вещи, не попрощавшись с Болотниковыми соседями, как рассвело, вышел Иван на шоссе; дождавшись первой маршрутки, забрался на переднее сиденье. И поехал.

Глава вторая

В раннее апрельское утро, часов в семь, у комендантских ворот появился саперный старшина Костя Романченко.

Больше всего на свете старшина не любил менять своих привычек.

Вставал он раньше всех. Умывался. Выпивал большую кружку густо заваренного сладкого чая. Неторопливо съедал бутерброд с маслом. Первым выходил на комендантский двор.

Под каштаном на истертых лавках блестят капли ночной росы.

У синих ворот, уткнувшись в створ утиным носом, замер дежурный бэтер.

Жирный шмель сел на лавку; увязнув в каплях, стал перебирать лапками, тревожно водить хоботком вокруг себя.

– Э-э, брат, куда ж ты забрался? – старшина поискал глазами. Поднял из-под ног обгоревшую спичинку, стал ею подталкивать шмеля. – Дурила, ягрю, тут ж ни еды тебе, ни жилья. Бетон да железо, ягрю. Не соображаешь. Лети себе отсюда, лети на свободу.

Шмель, будто понял старшину, вдруг оторвался от мокрой лавки и тяжело полетел. Закружил вокруг каштана. Ветерок свежий, утренний подхватил шмеля и унес его за синие ворота – в город.

Где-то далеко громыхнуло.

Стрельнули.

Старшина прислушался. Не разобрать, откуда канонада – может, с Микрорайона, может, с Черноречья или от Старых Промыслов.

Тра-та-та-та… Тишина. Снова: ту-тух-х… тух, тух!