Буча. Синдром Корсакова

Ехать неудобно — как жеребцы в лошадиной перевозке — подкидывает на кочках. Народ друг за друга, за острые края хватаются. Иван голову высунул наружу — смотрит по сторонам. По обочинам дороги вставал мертвыми развалинами черный город; тощая, похожая на шакала собака шмыгнула под дырявые в пулевую пробоину ворота; вороны вскинулись — разлетелись, как осколки от разорвавшегося фугаса.

Когда хлопнуло вдалеке, машина, в которой ехал Иван, задрожала, дернулась. Народ повалился, забарахтались кучей. Взревели моторы. Под мост скатилась колонна — в тоннель, — темно, жутко. Кхыкает народ с боков, сопят. Выбрались, слава богу, из-под моста и прямо у блока, где менты в серых шуршунах суетятся, стали.

Машина Иванова заглохла. Иван видит через борт, он вперед к кабине пробрался, водитель вылез и капот поднял. Там, вдалеке автоматы застрекотали, пулемет длинно, протяжно загавкал. У колеса трое в сером месятся. Один присел на колено и в рацию кричит:

— Волга, прием, Волга! Подрыв где-то на Победе. Тут колонна…

Двое других в небо автоматами тычут. Квакает рация в ответ:

— «Понял, принял», — и вдруг сквозь шип и треск, как будто прямо из адова пламени, захрипело: — «Аллау… ху-у, ала-а… ба-ар… сабак-к!»

Иван Савву в бок тычет:

— Слышь, чурка, базарят, как ты.

Савва под конопляным кайфом, ему теперь все по-белому. Мент сдвинул шлем со лба, что-то подкрутил в рации.

— Колян, Колян, слышал, эти суки на боевом матюгаются. Ща я им, — и в рацию — чуть не губами ее облизывает, слюной брызжет: — Я твою маму…

— Резат буду, рюсский! — из рации хрипы в ответ.

Мент сообразительным оказался — выдумщик.

— Ты знаешь, зверь, почему у вас горы неровные?.. Когда всю вашу… имел, они ногами дергали.

В точку попал омоновец.

— Сабак-ка-а! — застонала рация.

Минут тридцать простояли. Смешки за спиной. Иван обернулся. Повеселел народ. Хорохорятся. Костя с Витьком носы из-за борта с опаской высовывают.

Крикнули впереди, через минуту и тронулись.

Иван смотрит вокруг и чудно ему. Война. А вроде и не война, так — суматоха: вон, менты перегавкались с бабаями, и как мыши — в норы свои бетонные. «Не-а менты не вояки, не вояки точно», — вспомнил Иван лейтенанта Рому Перевезенцева со Старых Промыслов. Подумал, а что если по ним влупят. Их же набили в кунги по тридцать голов, одной пулеметной очереди на всех и хватит. Или из РПГ выстрел — тогда аминь героям.

Ревут моторы.

Пошла колонна.

Проехали мост через Сунжу, подползли к вороньему перекрестку.

Медленно катятся. Тревожно Ивану. На перекрестке — глаза недобрые, черный люд на рынке. «Чужие, чужие, — стучит у Ивана в висках. — Они чужие. А кто я?»

Плывет колонна.

Сбоку от Ивана дядька морщинистый лицом, оттого старым кажется.

— Шо там? Ну шо, мать-перемать? — дядька тянет Ивана за рукав. — Ну шо, шо?.. Да скажите ш-шо!

Иван посмотрел назад. Там вторая машина. Из-за бортов головы, как кочаны, торчат. И отчего-то не по себе сделалось Ивану; понял — оружия в руках нет. Без автомата ты и есть на войне кочан капустный.

Они теперь катятся по бульвару.

Там, где стоял подбитый бэтер, приняли сильно влево и поехали еще медленней, будто специально кто-то приказывает водителям не торопиться, чтоб те, которые в кунгах, успели рассмотреть все.

Ивану на плечо легла рука. Костя.

— Чего ты, Костян? — выдохнул Иван.

— Браты, браты, ягрю, смертию пахнет, точно ягрю, — как завороженный повторяет Костя. — Посмотрите там…

Дальше Ивану все знакомо стало: но так, будто первый раз на самом деле, будто раньше все это видел он не в жизни, а во сне, или кто рассказывал страшное.

У подбитой брони солдаты. Ивану все видится, как в замедленном кино. Солдаты убитых грузят. Одного, который без скальпа, вчетвером взяли и, мелко семеня, потащили к машине к раскрытому борту; у него, у горемычного, голова болтается, рука сорвалась — и об асфальт. Солдаты опустили тело. Снова подхватили, стали поднимать в кузов; из тела протекло — черное закапало, пролилось на землю под колесо.

Второго ловчее загрузили.

Покатился кузов. В кузове мертвецы: кровь на голом железе; окурки, гильзы стреляные, фантики от сникерса; руки белые раскинулись — пальцы скрюченные, ноготь, сорванный с мясом.

Дядька с шахтерским лицом, не дотянулся до борта, Ивана все пытает:

— Да шо на дорохе, скажи, етииху… слышь, зема?

Ивану надоел этот дядька; ростом тот невелик, по щекам морщины глубокие — как две канавы тянутся от глаз к кончикам широкого толстогубого рта. Возьми да и скажи Иван:

— Двух пацанов погрузили. Им теперь напаяют цинк и отправят домой спецрейсом, «двухсотым» грузом. А ты, мужик, чего подумал?

Дядька рот толстый раскрыл и ноздри раздувает, вроде как хочет чихнуть.

— На заработки, дядя? Ну-ну.

Дядька после Ивановых слов пригорюнился: глазами белесыми хлопает и сигарету сует в рот. Упала сигарета. Он вторую. Иван сморщился брезгливо, зыркнул горючей зеленью.

Машины еще некоторое время катились куда-то по улицам, водители кидали грузовики то влево, то вправо. Иван уже не видел, куда они едут, все равно ему стало. Когда вкатились во двор комендатуры, народ вокруг зашевелился.

Двери кунга распахнулись.