Будь моей

Меня отправил в нокаут дух весны, который продолжал свой разноголосый галдеж, нисколько не огорчившись из-за инцидента. Они точно так же галдели бы, если бы невзначай убили меня, подумалось мне.

Я почистилась в дамской комнате, мокрым бумажным полотенцем остановила кровотечение, выкинула в мусорный ящик колготки (по счастью, на улице было тепло, и я вполне могла без них обойтись) и пошла к себе в кабинет. Гарретт стоял перед дверью, читая стихотворение («Вороньей приманкой лежали кишки…»).

— Миссис Сеймор! — спросил он — Как вы? Я…

— Со мной все в порядке, — ответила я. — В самом деле. Я прекрасно себя чувствую.

Он посмотрел на мои колени.

Кровотечение остановилось, но левое колено зияло ярко-розовым, лишенным кожи пятном, а на правом уже образовалась корка. Он поморщился.

Я отперла дверь, и мы вошли. Сели друг напротив друга.

— Послушай, Гарретт, я хотела потолковать о твоих планах. О поступлении на военную службу. Я просто интересуюсь, может, еще не поздно отказаться? То есть я имею в виду, ты действительно все обдумал? Может, сначала лучше закончить колледж, а уж потом, если желание не пропадет, пойти во флот? Пусть даже после войны, если предположить что она когда-нибудь закончится?

— Отказываться поздно, — сказал Гарретт. Он улыбался. — Так приятно, что вы беспокоитесь. Но уже правда слишком поздно. К тому же я по-настоящему счастлив. Я абсолютно уверен: это именно то, чем я хочу заниматься.

На Гарретте была серая футболка с тянувшимися через всю грудь словами «Морской флот», начертанными, как мне показалось, девичьим почерком, совершенно несовместимым со смыслом надписи. Футболка — новенькая, немнущаяся, могла, наверное, стоять сама по себе. До сегодняшнего дня ее явно никто не носил, не стирал, не клал в сушилку. Плечи Гарретта выглядели в ней узкими и костлявыми, и я вспомнила, как он прижимался к моей юбке, как промочил мне слезами блузку, как его ободранные коленки запачкали кровью нас обоих.

— Ох, Гарретт, Гарретт, — сказала я, но он только улыбался.

— Извините, миссис Сеймор, но мне пора на занятия.

Я встала выпустить его. Приоткрыв дверь на какой-нибудь дюйм и впуская в образовавшуюся щель свет из коридора, я уже знала, кто там стоит.

Аромат, флюиды, тень. Брем.

Он скрестил руки на груди и сказал:

— Привет, миссис Сеймор! Вот, читал ваше стихотворение. Эй, Гарретт! Беги скорей, не то опоздаешь!

Брем увидел мои колени:

— Что, черт возьми, с тобой случилось?

— Он мне не нравится. Не хочу, чтобы ты оставалась с ним в кабинете наедине, — заявил Брем после ужина у меня в квартире.

Китайская кухня. Еду я купила по дороге с работы. Брем, как и Джон, любил бифштекс по-монгольски. Себе я взяла жареную курицу с рисом. Света мы не зажигали. На улице еще не стемнело, но сплошной стеной валил дождь со снегом. Во второй половине дня ветер принес с запада ледяные пурпурные тучи — прощальное возвращение зимы, — температура резко упала, и начался дождь с ледяной крупой. В сумраке лицо Брема лишилось черт, только посверкивали глаза и зубы.

— Брем, я знаю Гарретта с пяти лет. Он лучший друг моего сына. — Это не было правдой, но звучало, на мой взгляд, достаточно убедительно.

— Получала еще любовные записки? — спросил Брем. Его тарелка опустела. Он отложил вилку.

— Нет, не получала.

— Ну хорошо. Теперь ты знаешь, что писал их не я. Кто же, по-твоему?

— Понятия не имею.

— Имеешь, — отрезал он.

Я положила вилку и спросила, заранее зная ответ:

— Кто же?

— Очевидно, Гарретт Томпсон.

Я вздохнула:

— Ах, Брем, даже если и…

Брем встал из-за стола:

— Он это или нет, но этому ублюдку лучше поостеречься.

Он подошел ко мне, схватил за руку и потянул к себе. Его возбужденный член вызывал дискомфорт своей агрессией. Брем прижался ртом к моей шее, одной рукой, обнимавшей талию, притиснув меня, а другую положив на грудь.

Едва пробудившись, я сразу поняла, что проспала. Забыла завести будильник. Солнце, пронзая лучами оконное стекло, светило ярко и стояло высоко в небе. Я с трудом разлепила глаза, полные влаги, — на белом поле потолка, дробясь в пленке слез, дрожали радужные полосы.

Я не стала сразу вылезать из-под одеяла или будить Брема. И без часов поняла, что уже поздно. По вторникам первое занятие начинается у меня часа на полтора раньше, чем солнце займет в небесах такое положение.

Я лежала на матрасе, покорившись судьбе.

(Слишком поздно, слишком поздно, некуда спешить.)

Ослепленная слезами и слишком ярким солнцем, я отдалась во власть воспоминаний. Мы с Джоном путешествовали по западной области штата, заодно заехав повидать моего отца, и повезли трехлетнего Чада на озеро Мичиган. Был июль, и день выдался такой ярко-голубой, что смотреть на воду было больно даже в темных очках. До самого горизонта простиралось безбрежное, в барашках пены пространство, которое испускало сияние, словно само по себе пылало белым огнем.