Будь моей

Когда он был маленький, я моментально находила его в комнате, полной детей, в бассейне, в парке, где угодно.

Не важно, как он был одет, как причесан. Я бросала короткий взгляд и тут же видела его.

Для меня он никогда не сливался с толпой других детей, будь их хоть сотня. Быстрота, с какой я его вычисляла, не переставала меня удивлять.

Но этот молодой человек, с немного склоненной головой стоящий возле транспортера, следя, как медленно ползет лента, мог быть кем угодно. Сначала мой взгляд ошибочно задержался на смеющемся парне с набором клюшек для гольфа, затем на более взрослом мужчине, телосложением немного напоминающем Чада, затем на мальчике лет десяти-одиннадцати, и только потом я увидела своего сына. Мне пришлось схватить Джона за руку, чтобы устоять на месте, — в долю секунды меня охватил приступ страха, как будто прямо в вену ввели специальную сыворотку.

Знает или нет?

Откуда ему знать?

Может, Гарретт рассказал?

По телефону? По электронной почте? («Мне угрожал любовник твоей матери».)

Или еще кто-нибудь, кто мог рассказать — от злости, сочувствия или ради корысти?

Сью? Бет? Брем?

Или просто он оставался настолько близким мне, был частью меня самой — мой мальчик, что узнал сам, просто узнал?

В эту минуту Чад, словно почувствовав за спиной наше присутствие, обернулся и, улыбаясь, шагнул к нам. Меня накрыла новая волна — беспричинного счастья. Нет, ничего он не знает. Гарретт хороший мальчик и верный друг — он унес бы такую тайну в могилу. И нет на свете человека, который мечтал бы так нас унизить. А просто знатьнельзя, если между нами расстояние длиной в континент. Чад не знает.Я позволила ему обнять себя, уткнулась в его джинсовую куртку, которая вся пропахла бензином и аэропортом. За нами, руки в карманах, стоял Джон. Обернувшись, я увидела у него в глазах блестящие крупные слезы.

На обед я приготовила спагетти, чесночный хлеб и салат. Чад оказался голодным как волк. Он ел так много, что я не стала брать себе добавку, опасаясь, что ему не хватит, хотя сама ужасно проголодалась, словно неделю постилась или пробежала 10-километровую дистанцию.

Мы с Джоном наперебой засыпали его обычными вопросами об учебе. Оценки (отличные). Жизнь в общежитии. Еда в кафетерии. Друзья.

Разговор вскоре иссяк — долгий перелет и радикальная смена часового пояса делали Чада малообщительным.

А мы еще не отошли от событий двух последних дней, проведенных в нервных разговорах, во время которых мы пытались уверить друг друга, что наш брак вполне надежен и совместной жизни ничто не угрожает. Две бессонные ночи. Два бесконечных дня взаимных упреков, прощений и горьких сожалений. Было все: рыдания, крики, ошеломленное молчание. Был момент, когда Джон подступил ко мне, потрясая кулаками.

— Как ты могла? — орал он. — Как ты могла подумать, что я хочу, чтобы ты сделала это, ты, мерзкая потаскуха!

Но это был последний раз, когда он так ругался. Меня удивило, как быстро его гнев сменился горечью и грустью, а потом мы стояли на коленях, обнимая друг друга и захлебываясь в слезах.

Он гладил меня по голове и повторял:

— Это моя вина. Моя вина. Это я виноват.

— При чем тут ты? — всхлипывая, говорила я. — Как это может быть твоя вина,это яво всем виновата.

— Нет, — произнес Джон так убежденно, что я не стала с ним спорить. — Это я виноват.

В ту, первую, ночь мы пытались нащупать путь друг к другу — любовники, которые тонут в мелком озерке, — рыдали и говорили, говорили и рыдали. Целовались, ощущая у себя на губах слезы другого. Мы вместе пошли в ванную и умывались, повернувшись друг к другу. Джон поднял лицо над раковиной — с ресниц стекала вода, — взглянул на меня и сказал:

— Шерри, как я мог не догадаться?

Я положила руку ему на лоб, словно собиралась проверить температуру — или перекрестить:

— Ты даже не подозревал? Никогда?

— Нет, — ответил он пораженно, даже с каким-то благоговейным страхом. — Мне это даже в голову не приходило, Шерри. — И такая опустошающая боль прозвучала в этих словах, что мне пришлось отвести взгляд. Я уставилась на его грудь, на область сердца, и тихо проговорила:

— Скажи, ты… — Мой голос прервался. — Простил меня?

Что, если он ответит: «Нет»?

— Конечно, простил. Ты — вся моя жизнь, Шерри. Как я могу тебя не простить?

Он выпрямился и зарылся лицом в полотенце, и несколько минут стоял, облокотившись о стену. Я безмолвно наблюдала за ним, ничего не замечая вокруг себя. Когда он оторвался от полотенца и обернулся ко мне, я удивилась. Он улыбался — печально и отстраненно, но все-таки улыбался.

— Выходит, я тебя не знал? — Он неловко потряс головой, все еще улыбаясь. — Все эти недели — нет, годы!— я жил в каком-то воображаемом мире. А ты в реальном.

Я не улыбалась.

Подошла к нему.

Он взял в руки мое лицо. Притянул к себе и долго смотрел, словно пытался в каждой мелкой морщинке прочитать ответ на свой вопрос.

— Теперь все кончилось, правда? Совсем?

— О Господи, Джон, конечно. Все кончилось.

Он поцеловал меня в лоб и со вздохом произнес: