Будь моей

Я — среднего возраста преподавательница английского языка, которая крутит роман с молодым мужчиной — автомехаником, занимается любовью на полу студенческой квартирки, тратит целое состояние на новые платья и туфли и планирует день так, чтобы успеть выпить чашку кофе с почти незнакомым человеком, а ночью пойти на любовное свидание.

Как ни странно, стыд не поборол возбуждения, ставшего его причиной. Я поставила музыкальный диск. При первых же тактах «Хорошо темперированного клавира» я передумала и, пошарив под сиденьем — наверняка Чад что-нибудь оставил, — извлекла запись Ника Кейва и группы «Бед Сидз» и вставила диск в магнитолу.

Я прибавила звук. Стекла машины задребезжали от грохота бас-гитары, и полился голос солиста (точно Ник Кейв?), низкий и мелодичный, чем-то неуловимо напомнивший мне о Бреме. Я сидела за рулем, машина неслась по магистрали со скоростью восемьдесят миль в час, а я чувствовала, что теряю голову.

Вот чего мне не хватало все эти годы замужества и материнства — девичьего безумия.

Чувства запретной страсти к кому-то недоступному.

Убийственный взрыв желания, его горячий ток, кипение крови в венах. Это чувство, должно быть, испытывают деревья (я снова вспомнила о них) за мгновение до последнего толчка, с каким лист прорывается сквозь оболочку почки.

Когда я добралась до кабинета, меня уже поджидал Гарретт. Он читал стихотворение Ричарда Эберхарта о мертвом ягненке, которое я прикнопила к двери:

На склоне холма
Я увидел гниющее тело овцы.
Его подпирали ромашки.

Я прикрепила листок так давно, что уже забыла зачем, помнила лишь, что, впервые прочитав его в антологии, расплакалась. Роберт Зет громогласно объявил эти стихи пустышкой («Шерри, золото мое, это же, черт возьми, литературные опусы заключенных исправительно-трудового лагеря в Холмарке! «Гниющее тело» — вот именно!»). Почему-то я не решалась снять его с двери. На протяжении многих лет оно каждое утро приветствовало меня перед дверью кабинета. Феррис всегда останавливался перед ней, читал или делал вид, что читает стихи. Он делал это каждый день, в перерыве между семинарами, когда шел из своего кабинета, расположенного через несколько комнат от моего, и обратно. До того, как уехал с семьей. Я подходила, трогала его за плечо, он оборачивался и с мучительной многозначительностью смотрел на меня.

Лист бумаги пожелтел, только булавка по-прежнему серебрилась. Последние строчки звучали так:

«Скажи, это точно она — в завывании ветра?

Та, что в ромашках лежала? Скажи!»

От этих сентиментальных стихов у меня всегда чесались глаза. Я не могла без слез думать о том, что мертвая овца в сущности не умерла. Через смерть она вернулась в мир, став его неотъемлемой частью.

Гарретт вздрогнул от испуга, когда я подошла со спины и тронула его за плечо.

— Миссис Сеймор! — воскликнул он, оборачиваясь. — А я к вам! Хотел вам кое-что рассказать. У вас найдется пара минут?

Пара свободных минут нашлась. Я приехала слишком рано. Через полчаса я собиралась встретиться с Бремом в кафе, затем с Амандой Стефански в кабинете.

— Заходи, — пригласила я, открывая ключом дверь кабинета.

Гарретт последовал за мной. Я жестом показала, чтобы он убрал книгу со стула и сел, что он и сделал, закинув на колено ступню второй ноги. Впрочем, решив, вероятно, что занял слишком свободную позу, проявляя ко мне неуважение, поставил обе ноги на пол и выпрямился. На виниловом стульчике ему было явно неудобно.

Я села за стол напротив и улыбнулась.

Из-под белой выходной рубашки у Гарретта выглядывала голубая футболка. Я представила себе, как перед занятиями по автомеханике он снимает ее, чтобы присоединиться к остальным ребятам, тоже одетым в футболки. Как они стоят, склонившись над механизмами и переговариваются громкими выкриками, перекрывая пулеметный треск моторов и монотонный гул большого помещения мастерской, в которой я впервые увидела Брема, вернее, впервые увидела его в этой обстановке.

Гарретту в кабинете было жарко. У него раскраснелись щеки и шея. Никак у нас не научатся регулировать температуру со сменой погоды, а институтские окна, конечно, не открываются.

— Гарретт, — спросила я, — у тебя все в порядке?

— У меня все отлично, миссис Сеймор, — ответил он. — Я зашел к вам сообщить новости.

— Что за новости, Гарретт? Я тебя внимательно слушаю.

— Я записался в армию, миссис Сеймор, — сказал он. — В морской флот. Отказался от отсрочки. В августе отбываю в учебный лагерь.

Я посмотрела на него.