Будь моей сестрой

Первушин вскочил, пытался потрясти ее за плечи, но ладони проходили сквозь них. Ксю улыбалась ему, пыталась приобнять, но руки также проскальзывали. Ее монитор запел фальцетом и показал прямую горизонтальную линию.

Все. Они теперь вместе навечно! Эта мысль, как портновское шило, пронзила крохотное «я» Первушина, разлилась горячим глинтвейном по его невидимым венам, взорвала голову. «Я поклялся себе, что сегодня мы расстанемся навсегда. Н-А-В-С-Е-Г-Д-А!» Ксю танцевала на носочках по краю каталки, перепрыгивая через свои же большие матово-белые ноги, и казалась неимоверно счастливой. Сестры снимали с ее тела катетеры.

Сжавшись в кулак, превратившись в сгусток плотной субстанции, Первушин, будто теннисный мяч, с размаху влетел в собственный череп, распрямился там, растекся по артериям, принялся пинать собственное сердце двумя ногами, словно упавшую боксерскую грушу. «Навсегда! Расстаемся навсегда!» – билось у него где-то в темени, и пульс этот медленно передавался остывающему телу. Прямая на первушинском мониторе дрогнула и встала буквой «л».

– Черт! – взревел где-то над ухом докторский бас. – Живой! Работаем, девочки!

Девочки заработали. Он почувствовал, как профессионально завели его сердце, ощутил острые запахи препаратов, холод приборов на замерзшей грудине. Еще оставаясь маленьким, где-то в собственной голове, Первушин вновь взглянул туда, где лежала неживая Ксю. Ее крохотное некрасивое существо порхало над красивым ее телом, билось, как русалка о люк закрытого иллюминатора, искало ходы. Но сил не было. Все силы свои она истратила на то, чтобы удержать его, живого, неблагодарного, отравить собою его жизнь. Ее тело отсоединили от щупалец аппаратуры, маленький медальончик хрустнул, раздавленный качнувшейся каталкой о металлический штырь капельницы, кусочек его отломился и с едва уловимым звуком брякнул о блестящий кафельный пол. В осколке этом маленькой запятой чернела доисторическая муха.

– Прощай, подруга. Сегодня мы, наконец, расстались!

… Но, балансируя на грани сознания, Первушин вдруг ясно увидел ее улыбку.

– До встречи, любимый. Я умею ждать.

Ольга Кузьмина Будь моей сестрой

Третий день с берега слышались пьяные крики и визг, пахло дымом и шашлыками. Там вовсю праздновали Купалу. Туристы съезжались к бухте возле поселка Импилахти каждое лето. Димкина бабушка ругалась, что весь берег изгадили, и запрещала соваться близко, чтобы не научили дурному. Димка и не совался. Он тоже не любил туристов. Из-за них приходилось каждый вечер прятаться за кустами, чуть ли не ползком пробираясь по тайной тропке через камни, которые так и норовили вывернуться из-под кроссовок.

В этот раз он все-таки упал, да так неудачно, что джинсы, потертые на коленях, порвались. Ну и ладно, моднее будут. Димка постоял, растирая ногу, поддернул лямки набитого рюкзака и похромал дальше. Тропка вывела прямо к любимому валуну Импи. Сама она стояла в воде, закинув руки за голову. Вся светлая, как белая ночь. Длинная рубашка, вышитая зелеными нитями водорослей, просвечивала насквозь. На голове сказочной короной сиял венок из белых цветов. Димка радостно заулыбался, как всегда, когда видел Импи. Скажи ему кто месяц назад, что он подружится с настоящей русалкой, – на смех поднял бы.

– Ты пришел! – Импи обернулась.

– Ага, – Димка сбросил рюкзак. – Привет. Я хлеб принес и сыр, как ты просила.

– А молоко забыл?

– Держи. – Он вытащил из бокового кармана рюкзака дедушкину фляжку.

Импи потянулась к ней и вдруг отдернула руку.

– Ты раньше в бутылке приносил.

– Да все бутылки разобрали. Бабка туристов ругает, а сама им молоко продает. А что не так с фляжкой-то? Я ее вымыл. – В доказательство своих слов он отвинтил крышку и отхлебнул, хотя не любил молоко.

– Там знак, – Импи поджала губы. – Внутри.

Димка присмотрелся. Действительно, внутри крышки были выцарапаны какие-то каракули.

– Руны, что ли?

– Нет. Это древнее рун. Защита от таких как мы, чтобы молоко и воду не портили.

– А ты портишь?

– Чего ради добро переводить? Я молоко люблю, – Импи сложила ладони ковшиком. – Лей сюда.

Пила она не спеша, смакуя каждый глоток.

– Это что же получается, – заговорил Димка, осторожно подливая ей молоко, – мой дед колдуном был?

– Это едва ли, – Импи облизала ладони. – Я бы знала. Мы колдунов чуем и не забываем. Но твой дед ведь не отсюда родом?

– Ну да. Он рассказывал, что они из Питера переехали. Сразу после войны. Может, фляжку ему подарили?

Импи покачала головой:

– Такое только своим дарят. Кто-то в твоем роду был из знающих.

– Получается, я потомственный колдун? – Димка вытряхнул ей в ладони последние капли молока. – Круто! Поэтому я и тебя увидел?

– Ты меня увидел, потому что я этого захотела. А насчет колдовства… – Она принюхалась и отступила на шаг. – У тебя кровь идет!

– Ерунда, выживу.

Он убрал фляжку и расстелил на валуне стащенную из бабушкиного комода салфетку. Разложил на ней нарезанный хлеб и сыр. Импи схватила горбушку, прижала к носу. Смотрела она при этом на ссаженное колено Димки.