Будь у меня твое лицо

Быть может, дело в моем детстве без телевизора – в очередном припадке ярости бабушка разбила его, – но я до сих пор не понимаю, как можно обсуждать дорамы, актеров и шутки из реалити-шоу. Когда мы познакомились, мой будущий супруг считал это очаровательным и всякий раз старался упомянуть в разговоре, пока я не попросила его прекратить. Каждый, кто узнает этот маленький факт, считает, что мои родители были зациклены на образовании – ведь сейчас у многих молодых мам и пап нет телевизора. Я понимаю, какой вред мозгу могут нанести реалити-шоу – они воспроизводят одни и те же сюжеты с закадровым смехом, пока зрители не сходят с ума. Но слыша, какой провинциальный университет я окончила, люди переглядываются, как бы стараясь сказать: «Вот видишь, почему прогрессивное воспитание так опасно».

Вряд ли моя мысль нова, но думаю, люди так много смотрят телевизор, потому что без него жизнь совсем невыносима. Если ты не родилась в состоятельной семье или твои родители десятилетия назад не получили землю в Каннаме, то придется работать, работать и работать за зарплату, на которую просто невозможно купить дом или оплатить уход за детьми. И вот, ты сидишь за столом, пока спина не скрючится. Твой босс некомпетентен, но вместе с тем – страшный трудоголик, и после долгого трудового дня ты пьешь, чтобы не вскрыться от такой жизни.

Но я выросла, не имея ни малейшего представления о том, какая разница между сносной и несносной жизнью, а когда узнала об этом, было слишком поздно.

* * *

До восьми лет я жила с бабушкой в маленьком каменном доме в Намъянджу, на северо-востоке от Сеула. Дом был обнесен низкой оградой, во дворе стоял сортир с протекающей крышей, а у передней двери возвышалась пара сосудов, где бабушка держала золотых рыбок.

Бабушка спала в своей комнате, а я – в гостиной на полу, рядом с небольшой белой статуей Девы Марии, на щеках которой были нарисованы кровавые слезы. По ночам статуя, казалось, не сводила с меня глаз. При этом она светилась, и слезы выглядели черными. Однажды при помощи кухонной щетки я попыталась соскоблить слезы со щек статуи, и бабушке пришлось рисовать их заново. Когда молитвенная группа из церкви собиралась в нашем доме, бабушка иногда рассказывала эту историю. Прочие женщины усмехались и трепали меня по голове. Вот только бабушка умалчивала о том, как побила меня за тот поступок. Раны на моих ногах затягивались больше недели. Отлупили меня веткой, сорванной с растущего в саду дерева. А ведь раньше я очень любила то дерево.

Зимой в доме было так холодно, что я надевала три-четыре свитера одновременно и укутывалась бабушкиными пальто, на которых до сих пор висели бирки. Каждую осень мои тетя и дядя присылали бабушке в подарок новое зимнее пальто из Америки, но всякий раз они оказывались ей велики, хотя выбирался самый маленький размер. Когда приходили гости, она доставала пальто и хвасталась ими, а стоило людям выразить восторг, как бабушка пожимала плечами, говоря, что пальто не подходят ей по размеру, и предлагала купить их. Ведь кто-то может попасться на крючок, и от этой мысли мне становилось страшно. Но, полагаю, все думали одно и то же: вещи из Америки чересчур дорогие.

У нас не было богатых соседей, но в школе дети обычно носили опрятную одежду, имели схожие вещи и прически, как у братьев и сестер, и мелочь на траты в канцелярском магазине. Тогда я, конечно, ни о чем не догадывалась, но сейчас, разглядывая сохранившиеся фотографии, понимаю, какая бедная на мне одежда – старые бабушкины рубашки. Я не носила вещи детских цветов. Нет, я ничего не потеряла, я даже не замечала. Другие дети не дразнили меня, но и не искали моей компании. Играть одной после школы – у ручья или во дворе церкви, где одна монахиня выделила мне кусочек земли для садоводства, – казалось нормальным.

Монахини, видевшие мою бабушку каждую неделю на службе, знали ее истинное лицо куда лучше, чем другие люди.

Был прекрасный весенний день, когда из Америки пришло письмо. Помню, как в начале той недели пышно зацвел вишневый сад, и мы с бабушкой возвращались от колодца на горе, где каждые несколько дней набирали питьевую воду. Почтальон уже стоял у ворот.

– Письмо от вашего сына из Америки! – крикнул он и помахал конвертом, увидев нас.

– Правда? Он так часто пишет, – оживленно произнесла бабушка. Она не разговаривала со мной вот уже несколько дней, но прекрасно умела скрывать свое настроение от других.

Она явно желала похвастаться письмом: прямо на месте устроила шоу, открыв конверт, и медленно начала читать.

– Этим летом он приедет навестить нас. С женой и детьми.

– Боже мой, какое событие! Впервые с отъезда в Америку?

Почтальон, как и все на нашей улице, знал о моем дяде – гении, которому предложили работу в «мозговом центре»[11] в Америке после женитьбы на моей тете – единственном драгоценном ребенке из богатой семьи. Бабушка поджала губы.

– Да, – ответила она и резко вошла во двор, оставив почтальона в растерянности.