Будда баба Соня

— А-а-а… Надо же! Безобразие какое! Какая-то несчастная дюжина ошибок и — дыдыдынц! Ты что же, слово «мир» через «ю» написал?

— Нет, я в слове «империализм» три ошибки сделал. «США» с трёх маленьких буквов написал. «Бороться» через «ц». И ещё ерунду какую-то, сейчас уже забыл…

— Так и надо этому империализму! Правильно ты в нём три ошибки сделал. И Америку ты тоже правильно написал. Она будет, понимаешь, развязывать конфликты, а мы её с больших «буквов» пиши. Фигушки. Империалисты вообще последние деньки доживают. Их такие через тэ и сэ «бортсы за мир» скоро того… дыдыдынц — и в мусорку. Верно я говорю? До чего же мелочные люди работают в вашей школе! Крохоборы. Такому талантливому ребёнку — и два. А зачем ты, надежда советской науки, вертел головой болтал ногами? А, Келдыш? Зачем болтал и вертел чем ни попадя?

— Я не вертел. Мы просто с Витькой Матягиным поспорили, кто дольше прокосмонавтит.

— Это как это?

— Ну, крутишь изо всех сил башкой и кеглями, а руки — в сторону. Чтобы ни за что не держаться. Вот. Кто первый с парты чавкнется, тот не космонавт.

— Гм… Кегли — это, надо думать, ноги… И кто же первый «чавкнулся»?

— Никто. В одиннадцать часов Палкан и сказал…

— Это Павел Константинович?

— Ну да, Тюбик наш… Он сказал: «Сейчас приду, а вы рисуйте… эту… как её? В чём древние греки водку хранили».

— Амфору…

— Ага…

— Вино, а не водку…

— Ну да. И вышел. А мы с Витькой начали на спор космонавтить.

— На что поспорили-то?

— На пендаль, как обычно.

— А что это такое?

— Кеглей по обратке.

— А обратка — это… А, понятно. Ну, дальше…

— Ну, вот мы космонавтили-космонавтили, а Палкан взял и быстро вернулся. Он обычно, когда уходит с урока в одиннадцать, он в магазин бегает за своим кефиром. Это минут на двадцать. А тут вдруг — раз и быстро пришёл. Очереди, наверное, не было. Вот. Витька заметил, как он вернулся, и перестал космонавтить, а я нет. А он так медленно-медленно и тихо-тихо сзади подошёл и стоит. Дышит кефиром своим, улыбается. Все ржут, а я… ну, и влепил мне двуху.

— Да, это очень подло с его стороны. Люди готовятся в космонавты, а им раз — и «двуху»… А как насчёт пендаля?

— Витька говорит, что пендаль отменяется из-за Палкана. А я считаю, что так не по правилам.

— Конечно, не по правилам! Ты честно космонавтил, как Гагарин с Титовым вместе взятые. Пострадал, можно сказать, за правду. Как же можно пендаль отменять? Никак нельзя!

— Вот и я говорю…

— За такое два пендаля полагается. Я твоему Витьке сама пендаль отвешу. Чтобы не обманывал моего Вовунчика.

Я опять смотрел на бабу Соню и не понимал, издевается она надо мной или действительно мне сочувствует. Баба Соня всегда была на моей стороне и хитренько поддакивала: всех, мол, «расструляю» за Вовунчика. А мне почему-то всегда было очень-очень стыдно. Так стыдно, что я стал стараться.

К четвёртому классу я стал почти хорошистом. К пятому — появились даже пятёрки. А когда вернулись из Алжира мои родители, в году у меня было четвёрок с пятёрками поровну. Но баба Соня не унималась. Помню, в седьмом классе приношу из школы сразу четыре пятёрки: по ботанике, алгебре, географии и труду. Сияю, как финик. А пятый урок у нас был физкультура.

— А что же физрук тебе не поставил пятёрку? — спрашивает баба Соня.

— Да я через коня не перепрыгнул. Обраткой задел. Ластик и говорит…

— Иван Иваныч…

— Ну да, Лысяй наш и говорит: тройку я тебе, так и быть, ставить не буду. В следующий раз перепрыгнешь без погрешностей, поставлю пять. Пожалел.

— Подумаешь, задел коня чуть-чуть… Ты же у меня Брумель. Мог бы этот твой Ластик сразу пятёрку поставить.

Когда вернулись родители, баба Соня стала жить отдельно, вернулась в свою маленькую однокомнатную квартирку. Я к ней, конечно, приезжал, навещал. Мне казалось, что регулярно. Но на самом деле по нескольку раз в год, не чаще. Как известно, молодость эгоистична.

Когда началась бурная студенческая жизнь, как-то вообще стало не до бабушки. Созвонился — и то хорошо. Нормальное юное свинство.

Университет я закончил в те времена, когда все помешались на деньгах. Я устроился в кооператив по репетиторству. В университете зарплата преподавателя была сто двадцать рублей, а в кооперативе за день, если работать часов десять, можно было заработать пятьсот. Ну, мы и жили в этом самом кооперативе, как современные китайско-таджикские гастарбайтеры. Переночуешь на сдвинутых партах, зубы почистишь — и до ночи долдонишь про «жи-ши». Так продолжалось пару месяцев. Однажды я справился с жадностью и вырвался на один вечер к бабе Соне. Привёз ей каких-то вкусностей, денег. Весь вечер сидел, хвалился и доказывал, что деньги — это главное.

Баба Соня мне, как водится, поддакивала, изумлялась суммам, которыми я «ворочал», а потом, когда я уже собрался уходить, сказала:

— Да, Вовунчик. Ты у меня Ротшильд. Молодец, мой золотенький. Только запомни, Вовунчик, деньги — говно.

Я прямо обалдел. Я и слов-то таких от неё никогда не слышал. А тут — на тебе: говно, и точка. Я чего-то стал возражать, кричать про «совковую бедность». Баба Соня опять стала мне поддакивать, хвалить новые времена: