Будда на чердаке. Сборник

Некоторые просили надеть наши шелковые кимоно и медленно потоптаться на их спинах. Другие требовали, чтобы мы связали их нашими благоуханными шелковыми шарфами и при этом обзывали всеми скверными словами, какие только придут нам в голову. Мы выполняли приказ, удивляясь про себя, как много этих слов мы знаем и как легко они срываются у нас с языка, хотя никогда прежде мы их не употребляли. Кое-кто просил, чтобы мы назвали свои настоящие имена, которые он шептал до тех пор, пока мы не переставали понимать, кто мы на самом деле.

«Мидори. Мидори. Мидори».

Некоторые говорили, что мы очень красивы, хотя мы всегда считали себя невзрачными простушками.

«В Японии мужчины на меня и смотреть не хотели».

Кое-кто даже спрашивал, как именно нам нравится заниматься этим. Или интересовался, не больно ли нам и доставляет ли эта боль удовольствие. Мы отвечали «да», потому что это было правдой.

«По крайней мере, я чувствую себя живой».

Некоторые лгали нам.

«Прежде я никогда не изменял жене».

А мы, в свою очередь, лгали им.

«Я тоже никогда не изменяла мужу».

Кое-кто давал нам деньги, которые мы засовывали в чулок, а вечером, не говоря ни слова, отдавали мужу. Некоторые даже обещали бросить ради нас жен, хотя мы прекрасно знали, что они никогда этого не сделают. Если нам случалось забеременеть от них…

«Муж не прикасался ко мне уже полгода».

…почти все отсылали нас прочь. «Избавься от этого», — говорили они. «Я за все заплачу», — говорили они. «Как только проблема будет решена, я найду тебе место», — говорили они.

Одна из нас совершила ошибку, влюбившись в своего белого хозяина, о котором думала дни и ночи. Одна из нас призналась во всем мужу, и он сначала избил ее палкой от швабры, а потом разрыдался. Еще одна тоже призналась во всем мужу, и он развелся с ней и отослал к родителям в Японию, где она устроилась на шелкопрядную фабрику в Нагано и работает по десять часов в день. Одна из нас призналась мужу, и он простил ее и в ответ покаялся в собственных грехах.

«У меня в Колузе есть вторая семья».

Одна из нас никому не сказала ни слова и тихо сошла с ума. Одна из нас написала домой и попросила совета у матери, которая всегда знала, как поступать в затруднительных ситуациях. Но ответа она не получила.

«Этот мост я должна перейти сама».

Одна из нас набила камнями рукава своего белого свадебного кимоно и бросилась в море, и теперь мы каждый день молимся за упокой ее души.

Кому-то из нас в конце концов пришлось обслуживать белых мужчин в борделях над бильярдными и винными магазинами в кварталах с дурной репутацией. Мы зазывали их, выглядывая из окон «Токио-хаус» — борделя, где самой младшей из нас было только десять лет. Мы бросали на них зазывные взгляды из-за расписных бумажных вееров в «Йокогама-хаус» и за умеренную цену делали то, что они не могли получить от своих жен. В «Алоха-хаус» мы представлялись им как миссис Саки и достопочтенная мисс Цветущая Вишня и говорили нарочито высокими, почти детскими голосами. Когда они спрашивали, откуда мы родом, мы улыбались и неизменно отвечали: «О, я родилась в Киото». Мы танцевали с белыми мужчинами в ночном клубе «Новый эдем», и каждые пятнадцать минут в нашем обществе стоили им пятьдесят центов. А если они хотели подняться с нами наверх, мы сообщали, что это будет стоить пять долларов в час, а за двадцать они смогут пользоваться нашими услугами до утра. Когда все заканчивалось, мы отдавали заработанные деньги хозяевам, которые каждую ночь ходили в игорные залы, регулярно платили полиции и не позволяли нам спать с представителями нашей расы.

«Такая красивая девушка, как ты, достойна, чтобы ее осыпали золотом».

Иногда, когда мы лежали рядом с белыми мужчинами, нас неожиданно настигала тоска по мужьям, от которых мы убежали.

«Может, он был не так уж плох? Не особенно груб? Может, он был не таким уж непроходимым тупицей?»

Иногда мы влюблялись в хозяина борделя, который увез нас, угрожая ножом, когда мы возвращались с поля.

«Он покупает мне все, что нужно. Он разговаривает со мной. Он разрешает мне гулять».

Иногда мы убеждали себя, что, прослужив несколько лет в «Эурека-хаус», сумеем скопить сумму, достаточную для того, чтобы вернуться домой. Но к концу года оказывалось, что нам удалось заработать только пятьдесят центов и триппер.

«На следующий год, — говорили мы себе. — Или через два года».

Но даже самые красивые из нас знали, что время их расцвета будет недолгим, поскольку при такой работе женщина к двадцати годам или умирает, или становится развалиной.