Будда на чердаке. Сборник

Колокола звонили трижды в день. Казалось, их звон никогда не прекратится. Над черными крышами бараков плыл запах жареной печенки. Или вареной рыбы. Изредка — конины. Иногда — тушеных бобов без всякого мяса. Из столовой доносилось лязганье ножей и вилок. Палочками для еды здесь никто не пользовался. Войдя в столовую, мальчик увидел море темноволосых голов. Множество жующих ртов. Все сосредоточенно глотали. Обсасывали кости. Рыгали. В дальнем углу, у флага, он различил знакомое лицо.

— Папа! — закричал он, и трое мужчин в очках с железными дужками подняли головы от тарелок и спросили: «Nan desu ka?»

Что это означало, мальчик не знал.

Он потупился и ткнул вилкой в венскую сосиску. Мать в очередной раз напомнила ему, что на людях нельзя кричать. И разговаривать с набитым ртом нельзя тоже. Гарри Ямагути постучал ложкой о стакан и громко объявил, что в понедельник вечером перекличка. Сестра мальчика пнула его под столом носком поношенной туфли «Мэри Джейн».

— Заруби себе на носу: папы здесь нет, — прошептала она.

Им выделили комнату в бараке неподалеку от проволочной изгороди. Здесь им предстояло жить втроем. Мальчику. Его сестре. Их матери. В комнате стояли три железные койки, с потолка свисала на проводе одна-единственная лампочка без абажура. Еще в комнате был стол, сделанный из ящиков. И грубая деревянная полка, на которую они поставили старое радио «Зенит», привезенное из Калифорнии. Рядом стоял будильник. Кувшин с бумажными цветами. Солонка. На стене у окна висел портрет Джо Ди Маджо,[15] вырезанный из иллюстрированного журнала. Водопровода в бараке не было. Туалет был один на весь барак.

Где-то далеко, по другую сторону океана, шла война. По вечерам мальчик, лежа на соломенном тюфяке, слушал по радио сводки с фронта. Из других комнат долетали самые разные звуки. Шорох шагов. Шлепанье игральных карт. Женский голос, шептавший: «Ниже, ниже, вот так». Мужской голос напевал: «Auf Wiederseh'n, дорогая, auf Wiederseh'n!»

Кто-то произнес: «Просто скажи sayonara, Фрэнк!»

Кто-то сказал: «Bonsoir!»

Кто-то попросил: «Заткнитесь, пожалуйста».

Кто-то громко рыгнул.

Над кроватью мальчика было окно. В него можно было увидеть луну, звезды и множество черных крыш. Вдали, за бараками, лежала пустошь, где росла только полынь, еще дальше, за проволочной изгородью, возвышалось несколько деревянных башен. На каждой башне стоял часовой с автоматом. Еще у него был бинокль, а по ночам он включал прожектор. У всех часовых были каштановые волосы и зеленые глаза. А может, голубые. Не исключено, что кто-то из них раньше служил на Тихом океане.

— Будь осторожен, — предупредила мальчика мать в первый день на новом месте. — Не трогай изгородь. И не пытайся заговорить с часовыми. Не смотри на солнце. А главное, никогда не произноси вслух имя императора.

Мальчик всегда носил голубую бейсболку и никогда не смотрел на солнце. Он часто гулял в противопожарной полосе, опустив голову и сунув руки в карманы, и выискивал в песке раковины и наконечники индейских стрел. Однажды он видел гремучую змею, она спала среди полыни. В другой раз видел скорпионов. Как-то наткнулся на лошадиный череп, добела выгоревший на солнце. Был случай, когда ему встретился мужчина в красном шелковом кимоно, с ведром в руках. Он сказал, что идет к реке.

Приближаясь к башням, мальчик обязательно надвигал бейсболку на глаза и старался не смотреть на часовых, чтобы нечаянно не заговорить с ними.

Но иногда все-таки нарушал материнский запрет.

— Хирохито, Хирохито. Хирохито.

Имя императора слетало с его губ само собой.

Он повторял его едва слышно. Быстро. Много раз подряд.

В поезде, когда мальчик спал, положив голову на колени сестры, ему приснилось, что он едет по морю на огромной белой лошади. А у самого горизонта виднеются силуэты трех кораблей. Они приплыли с другого берега океана. Сам император прислал их за мальчиком. У них высокие стройные мачты и большие белые паруса, раздуваемые ветром. Корабли медленно поворачивают к берегу. Тут мальчик проснулся и обнаружил, что едет в поезде, в вагоне, который слегка раскачивается из стороны в сторону. Женщина на соседнем сиденье что-то напевала себе под нос. Светало, сестра крепко, спала, посапывая во сне. На ней было летнее платье с маленькими желтыми цветочками. Ведь им предстояло жить в пустыне, а там лето почти круглый год.

Настоящая пустыня была совсем не похожа на ту, о которой мальчик читал в книжках. Здесь не было ни оазисов, ни пальм, ни верблюдов, медленно бредущих через дюны. Все, что здесь было, — это пыль, горячий ветер и раскаленный песок.

К полудню жар волнами исходил от земли. Воздух над бараками, казалось, мерцал. Термометр показывал девяносто пять градусов по Фаренгейту. Потом сто. Потом сто десять.[16] Старики сидели на длинных деревянных скамьях, не говоря ни слова, обстругивали палки и ждали, когда спадет зной. Мальчик играл в шарики на полу прачечной. Или в китайские шашки. Или вместе с другими мальчиками носился по коридорам бараков, играя в «полицейские и воры» или в войну.