Будда на чердаке. Сборник

Мы будем принимать все приглашения. Повсюду бывать. Браться за все дела, чтобы восполнить пропущенные годы. Мир снова будет принадлежать нам: теплые дни, голубые небеса, холодные запотевшие стаканы с лимонадом, шорох велосипедных шин по гравийным дорожкам. Маленькие белые собачки на длинных поводках будут тыкаться своими холодными носами нам в колени, фонари будут зажигаться в сумерках, издалека будет доноситься звон трамваев, а из соседних домов — музыка и детские голоса. Наши прежние приятели будут хлопать дверями и носиться по дорожкам. Их матери — миссис Майер, миссис Вудруф, миссис Томас Хейл Кавано — будут выходить на крыльцо, вытирая руки о фартук, и кричать: «Погоди, вот вернется папа, он тебе задаст!»

Но, конечно, на самом деле все оказалось иначе. Дни становились прохладнее. Серое небо обещало дождь. Дети сидели по домам. Убирали свои комнаты. Мистер Майер так и не вернулся домой (был убит во время восьмого налета на Рабаул). Мистер Вудруф тоже не вернулся (пропал без вести в Батаане в первые месяцы войны). Мистер Кавано вернулся, но это был совсем не тот человек, что раньше показывал нам звезды в телескоп.

— Его отравили газами, — говорили про него одни.

— Нет, он подсел на морфий, — возражали другие.

— Это все последствия контузии. Ему так отшибло память, что он и своего имени не помнит.

Мы представляли, как маленькая Анна Кавано забирается к отцу на колени.

— Папа, это же ты! — шепчет она в его единственное здоровое ухо.

— Что? Что ты говоришь?

Потом мы вспоминали своего отца, которого в ночь после налета на Пёрл-Харбор агенты ФБР увезли куда-то в домашнем халате и шлепанцах, и нам становилось стыдно.

«А император, кто он — человек или бог?»

«Когда американская торпеда топит японский боевой корабль, вы радуетесь или огорчаетесь?»

«Как вы думаете, кто выиграет войну?»

В ноябре листья из желтых превратились в коричневые и облетели с ветвей. Ночи стали длинными и холодными, а деньги у нас подошли к концу. На ужин мы чаще всего ели рис и тушеную капусту. Раз в неделю, по воскресеньям, — сардины. Бумажными салфетками пользовались несколько дней подряд. По вечерам, наполнив ванну водой, мылись в ней по очереди. Маме приходилось считать каждый цент. Она ввела дома строгие правила экономии. Требовала, чтобы мы, придя из школы, тут же переодевались в домашнюю одежду. Выключали воду, когда чистим зубы. Не выбрасывали ничего, что можно использовать в хозяйстве. «Дай сюда бумажный пакет из-под хлеба. Завтра я положу в него твой сэндвич. Этот обрывок бечевки тоже пригодится. Таких обрывков у меня уже целый клубок. Доешь морковку до конца. Помни, в Европе сейчас дети умирают от голода». Мама хранила резинки, которыми были завязаны пакеты. Консервные банки. Тряслась над каждым обмылком. Над каждой каплей масла. Когда наши туфли износились, прежде чем стали нам впору, мама заклеила их кусочками картона и посоветовала нам обходить лужи. А на следующий день начала искать работу.

В газетах было полно объявлений: «Требуются сотрудники, предоставляется обучение». Но куда бы мама ни обращалась, ей отказывали. «Место уже занято!» — слышала она снова и снова. Или же ей говорили: «Если мы примем вас, это может не понравиться другим сотрудникам». В универмаге, где мама раньше покупала чулки и шляпы, ее отказались взять кассиром. «Покупатели могут почувствовать себя оскорбленными», — объяснили ей. Маме предложили наклеивать на товары ярлычки с ценами в маленькой темной комнате, где ее никто не мог увидеть, но от этой работы она вежливо отказалась.

— Я испугалась, что окончательно испорчу там глаза, — объяснила она нам. — Испугалась, вдруг вспомню, кем была прежде… и почувствую себя оскорбленной.

Через неделю мама нашла работу на швейной фабрике, где ей надо было вшивать в рубашки рукава. Но после первого же рабочего дня ее уволили. «Шов у меня получался кривой», — объяснила она. Тогда мама обратилась в аптеку, расположенную поблизости. «Подумала, может, владелец меня помнит». Но и тут ее ждала неудача. В конце концов ей пришлось убирать в богатых домах на вершине холма. Работа совсем не тяжелая, говорила она. «Все, что требуется, — все время улыбаться, делать то, что тебе говорят, и на все вопросы отвечать „да, мэм“ или „нет, мэм“». Если ей приказывали вымыть пол, она опускалась на колени и мыла. Если листья крошечного деревца, стоявшего в гостиной, покрывались пылью, мама брала влажную тряпку и осторожно протирала листочек за листочком. Если хозяйка дома чувствовала себя одинокой и желала поговорить, мама откладывала тряпку и слушала.

«Да, я вас прекрасно понимаю», — вставляла она время от времени. Или восклицала: «Какой ужас!»

С хозяевами надо держаться скромно и приветливо, объясняла она нам. Но не слишком. «Если мы будем чересчур щеголять хорошим воспитанием, им это может не понравиться».