Будденброки

Ганно прошел на свое место, находившееся примерно посредине классной комнаты, сунул книги в ящик, сел, положил обе руки на покатую доску парты и склонил голову. Несказанно радостное спокойствие охватило его. Эту голую, неуютную комнату он считал уродливой; он ее ненавидел, тысячи опасностей, грозивших ему сегодня, тяжелым камнем давили на его сердце, и все-таки на первых порах он в безопасности, физическое напряжение кончилось, теперь будь что будет! Да и первый урок – закон Божий, преподаваемый г-ном Баллерштедтом, не так-то страшен… По вибрации бумажной полоски наверху у круглой отдушины видно было, что в комнату струится теплый воздух, газовые лампы тоже изрядно нагревали помещение. Ах, сейчас можно потянуться и расправить закоченевшие члены! Волна приятного нездорового жара прилила к его голове, гулом отдалась в ушах, затуманила глаза.

Внезапно он услышал позади себя шорох, заставивший его вздрогнуть и быстро обернуться. Из-под последней скамейки показалась голова Кая, графа Мельна. Он вылез оттуда, этот юный аристократ, встал на ноги, слегка похлопал рукой об руку, чтобы стряхнуть пыль, и с сияющим лицом приблизился к Ганно Будденброку.

– А, это ты, Ганно! – воскликнул он. – А я забрался туда, потому что принял тебя за одного из наших почтенных педагогов.

Голос его ломался, как у всех мальчиков в переходном возрасте; для Ганно эта пора еще не наступила. Ростом Кай был теперь не ниже Ганно, но в остальном ничуть не переменился. Он по-прежнему носил костюм неопределенного цвета, на котором кое-где недоставало пуговиц, а штаны были сзади сплошь в заплатах. Руки Кая, и сейчас не очень-то чистые, отличались необыкновенно благородной формой – длинные точеные пальцы с овальными ногтями. Рыжеватые волосы, посредине небрежно разделенные пробором, как и раньше, космами спадали на белый, точно алебастр, безупречно красивый лоб, под которым сверкали голубые глаза, глубокие и в то же время пронзительные. Разница между его крайне неряшливым туалетом и благородной тонкостью лица с чуть горбатым носом и слегка вздернутой верхней губой теперь бросалась в глаза еще сильнее.

– Фу, Кай, – сказал Ганно, кривя рот и хватаясь за сердце, – до чего же ты меня напугал! Как ты очутился здесь, наверху, и почему ты прятался? Ты тоже опоздал?

– Нисколько не опоздал, – ответил Кай. – Я здесь уже давно. Ведь в понедельник утром только и думаешь, как бы скорей попасть в это заведение; тебе, дорогой мой, это известно по собственному опыту. Нет, наверх я забрался так, шутки ради. Сегодня дежурит «главный мудрец»; он ничего предосудительного не видит в том, чтобы силком сгонять народ на молитву. Я все время вертелся вплотную за его спиной, покуда он не ушел, и тогда мне уж ничего не стоило остаться… А ты-то! – сочувственно добавил он и, ласково дотронувшись до плеча Ганно, уселся рядом с ним. – Тебе пришлось бежать изо всех сил? Бедняга! У тебя вид совсем загнанный. Смотри, волосы даже прилипли к вискам… – Он взял линейку с парты и бережно, с серьезным видом приподнял слипшиеся волосы Ганно. – Ты что, проспал?.. Ба, да я ведь сижу на месте Адольфа Тотенхаупта! На священном месте первого ученика! Ну да ладно, на первый раз сойдет. Так, значит, проспал?

Ганно опять положил голову на скрещенные руки.

– Я ведь вчера был в театре, – сказал он, тяжело вздохнув.

– Ах да, я и позабыл!.. Понравилось тебе?

Ответа не последовало.

– Хорошо тебе, Ганно, – словоохотливо продолжал Кай. – Я, например, ни разу в жизни в театре не был, и пройдет еще немало лет, прежде чем я туда попаду.

– Хорошо-то хорошо, да потом на душе кошки скребут, – глухо отвечал Ганно.

– Ну, это состояние я и без театра знаю. – Кай наклонился, поднял валявшиеся на полу возле парты куртку и шляпу друга и тихонько вышел с ними в коридор.

– Так ты, наверно, не вызубрил «Метаморфозы»? – спросил он, вернувшись.

– Нет, – подтвердил Ганно.

– А к estemporale[61] по географии ты подготовился?

– Ни к чему я не подготовился и ничего я не знаю, – отвечал Ганно.

– И по химии? И по английскому? All right![62] Мы, значит, два сапога пара! – У Кая явно стало легче на душе. – Я точно в таком же положении, – весело пояснил он. – В субботу я не садился за уроки, потому что думал: завтра воскресенье, а в воскресенье – из уважения к празднику. Нет, глупости! Понятно, я ничего не сделал потому, что у меня было занятие поинтереснее, – добавил он с неожиданной серьезностью, и по лицу его разлился румянец. – Н-да, сегодня нам с тобой, пожалуй, жарко придется!

– Еще одна запись в кондуите, и я останусь на второй год. А этого не миновать, если меня спросят по-латыни. Сейчас на очереди буква Б, Кай, и тут уж ничего не поделаешь.

– Поживем, увидим! Ба, возьми пример с Цезаря! «Мне за спиной опасности грозили, но лишь увидят Цезаря чело…» – Кай оборвал свою декламацию. У него тоже было скверно на душе. Он пошел к кафедре, уселся и с мрачным видом стал раскачиваться в кресле.

Ганно Будденброк сидел по-прежнему, склонив голову на руки. Так они некоторое время молча смотрели друг на друга.