Будденброки

— Нет, с папой просто рехнуться можно, — воскликнула Тони, прибегая, по своей привычке, к сильным выражениям. — Никогда он не бывает готов вовремя. Сидит за своей конторкой, сидит, сидит… То одно еще надо написать, то другое… Бог ты мой, может, оно и так, я ничего не говорю. Хотя, впрочем, уверена, что мы не обанкротимся оттого, что он положит перо на четверть часа раньше… Да… А опоздав минут на десять, он вдруг спохватывается и мчится наверх через две ступеньки, хотя отлично знает, что это вызовет прилив крови и сердцебиение. И так всякий раз, когда у нас гости или мы куда-нибудь собираемся! Вечно у него не хватает времени! Неужели нельзя кончить дела так, чтобы потом не спешить сломя голову? Просто возмутительно! Будь это мой муж, мама, я бы уж сумела внушить ему…

Тони, в модном переливчатом платье, сидела на софе рядом с матерью. Консульша была одета в пышное платье из рубчатого серого шелка с черными кружевами. Атласные ленты ее кружевного чепца, завязанные бантом под подбородком, спадали на грудь; гладко причесанные волосы неизменно сохраняли свой рыжеватый оттенок; в руках, белых, с голубоватыми жилками, она держала ридикюль. В кресле подле нее полулежал Том, куря папиросу, у окна — друг против друга — сидели Клара и Тильда. Удивительно, до какой степени Клотильде не шла впрок ежедневно поглощаемая ею вкусная и добротная пища: с каждым днем она становилась все костлявее, и ее не по моде гладкое платье не скрадывало этого прискорбного обстоятельства. На ее длинном, смиренном, сером лице под тусклыми прямыми волосами торчал прямой, книзу заметно утолщавшийся нос с очень пористой кожей.

— Вы думаете, сегодня обойдется без дождя? — спросила Клара.

У нее была привычка задавать вопросы, не повышая голоса и глядя строго в упор на вопрошаемого. Единственным украшением ее коричневого платья служили белый накрахмаленный воротничок и такие же манжеты. Сидела она очень прямо, сложив руки на коленях. Прислуга боялась ее больше, чем кого бы то ни было в доме. Последнее время утренние и вечерние молитвы в доме читала Клара, так как у консула от чтения вслух начинались головные боли.

— Ты собираешься взять с собой башлык, Тони? — снова спросила она. — Он у тебя намокнет, если пойдет дождь. А жалко, башлык новый. По-моему, вам бы следовало отложить прогулку…

— Нет, — отвечал Том. — Кистенмакеры все равно придут. Да и вообще ничего не будет… Барометр слишком резко упал… Может, пронесется буря, ливень… но это ненадолго. Папа еще не готов, тем лучше: мы спокойно переждем, пока все это кончится.

Консульша испуганно подняла руку.

— Ты думаешь, что будет гроза, Том? Ох, я ведь так боюсь…

— Не волнуйся, мама, — отвечал Том. — Сегодня утром я встретился в порту с капитаном Клоотом. Насчет погоды он непогрешим. Он говорит, что будет мгновенный ливень, даже без сильного ветра.

В том году в середине сентября стояло бабье лето. Дул юго-восточный ветер, и город изнывал от зноя, хуже чем в июле. Ярко-синее, будто нездешнее небо, на горизонте блеклое, как в пустыне, вздымалось над островерхими кровлями; после захода солнца дома и тротуары — словно печи — дышали жаром. Но сегодня ветер вдруг подул с запада, и тут же произошло это резкое паденье барометра. Большая часть неба еще оставалась ясной, но сизые тучи уже начинали медленно наплывать — пышные, пухлые, как перины.

— По-моему, только приятно, если пройдет дождь, — добавил Том. — Мы истомились бы от ходьбы в такую духотищу. Жара какая-то неестественная. В По ничего подобного не бывало…

В эту минуту вошла Ида Юнгман, ведя за руку маленькую Эрику. В пышном батистовом платьице, пахнущем мылом и крахмалом, девочка выглядела очень забавно. У нее было розовое лицо и глаза точь-в-точь как у г-на Грюнлиха; но верхнюю губку она унаследовала от Тони.

Почтенная Ида стала совсем седой, хотя лишь недавно перешагнула за сорок. Впрочем, у них это было семейное: дядюшка, умерший от удушья, успел поседеть уже к тридцати годам. Но маленькие карие глаза Иды светились все той же энергией, преданностью и вниманием. Вот уже двадцать лет, как она жила у Будденброков, с гордостью сознавая свою незаменимость. Она надзирала за стряпней и припасами, на ее попечении находилось белье и фарфор, она производила наиболее ответственные закупки, читала вслух маленькой Эрике, шила платья ее куклам, помогала ей учить уроки, заходила за Эрикой в школу и, вооруженная свертком с бутербродами, отправлялась с ней гулять по Мельничному валу. Во всем городе не было дамы, которая не сказала бы консульше Будденброк или ее дочери: «Ах, душенька, что у вас за мамзель! Это просто клад. Двадцать лет в доме… Ну, да она и в шестьдесят будет молодцом! Эти сухопарые люди… А глаза у нее — сама преданность! Завидую вам, дорогая!»

Но Ида Юнгман и сама знала себе цену, знала, кто она такая, и когда на Мельничном валу к ней подсаживалась на скамейку простая нянька с ребенком и пыталась, как равная с равной, завести разговор с мамзель Юнгман, та немедленно вставала, говорила: «Идем, деточка, здесь дует», и удалялась.