Будем жить

Я изучаю "Муравья", я нахожу какие-то отголоски системы, ее эхо, бесполезные крупицы команд, мусор и ошметки, я бьюсь с вводом-выводом, я пытаюсь восстановить самые простые понятийные связи, самый функционал, но скоро понимаю — не получится.

Быстро — не получится. Если вообще не.

Но как-то же выходило управлять! Пусть на интуитиве, пусть подпрограммы подхватывали и преобразовывали…

Зараза!

"Муравей", миленький, шепчу я, а давай мы пошевелимся, давай мы голову нашу, плоскую, неразумную, в сторону створа повернем. Ну же!

Я напрягаюсь, как напрягался, втаскивая на борт ящики с оборудованием. С одной стороны я, с другой — Фукуока. Девяносто килограмм ящик.

И — раз!

Где-то что-то в "Муравье" тоненько взвизгивает.

Я везде, я всюду, я жилы и провода, я ток и топливные реакции. Я же могу! Я — человек, пусть мертвый, пусть, но чтобы сдаваться?

Система — ок, внушаю себе я, движители — ок, корпус — ок, сенсоры…

Я делаю несколько безрезультатных попыток. "Муравей" почти не отзывается, за исключением шевелений сервоприводов, окуляр все также смотрит вверх.

Сволочи! Гады!

Хорошо, думаю я, пойдем по-другому. Я — "Муравей". У меня восемь лап и два манипулятора, пластисталевое брюхо и полиуглеродное все остальное.

Я — не человек.

Я пытаюсь ощутить себя многоногим, приземистым механическим насекомым, я отбрасываю всю муть, вроде памяти, человеческих привычек, вообще всего человеческого. Я сосредотачиваюсь на том, чем я хочу быть.

Давай же, родной, говорю я себе. Ты можешь! У тебя нет другого выхода! Давай! — ору я.

И неожиданно поворачиваю голову. Ненамного, но поворачиваю. Зрение смещается с балки чуть дальше, захватывая красноту аварийных фонарей.

Очень, очень хорошо. Видишь?

А еще чуть-чуть? Ну-ка! Можно ведь! И отщелкиваются позвонки шеи.

Я чувствую, как она затекла. Тьфу, человеческое. Нет этого. Трутся сочленения, напряжение подается на искусственные мышцы, нагреваются волокна. Ходят под пластисталью оживляющие разряды, дергается лапа. Какая? Левая задняя.

Еще бы сенсоры, хотя бы тепловизор…

Я не успеваю подумать об этом, как видимая окуляром картинка меняет цвета с обычных на темно-синие. Холодно, нет тепла. Только сквозь стенку медотсека проступает бледно-желтое, похожее на сидящего человека пятно.

Рылов.

Вспышки света слепят. Применяю фильтры. Где-то внутри разгорается радость, приглушенная, рабочая, от послушных тебе частей и механизмов.

Встать или подождать?

Выбирать мне не приходится — из зева отомкнутого трюма выступают облитые аварийным красным фигуры. Первой сантиметрах в сорока над палубой плывет "колбаса", я фиксирую закрепленную на ней криостазисную ячейку. За "колбасой", видимо, контролируя ее, неуклюже переступают таэтвали в чешуйчатых скафандрах — трехлапые, похожие на плохо подстриженные кусты с обрубками корней.

Секунду я размышляю, остался ли кто-то в трюме.

А потом "колбаса" оказывается в пределах досягаемости.

Я не встаю, нет.

Я с натугой завожу манипулятор под тварь, наверное, такую же искусственную, как и я, и включаю резак.

Нашего ребенка тебе, да?

"Колбаса" успевает проплыть еще полметра, прежде чем из нее начинает валиться какой-то порошок, какие-то черные иглы, сцепленные друг с другом, металлические ленты и шарики замерзшей жидкости.

Она режется легче, чем титанопласт.

Отскакивают в палубу шестигранники. Из разреза тянется, застывая, зеленеющая смола. Пропоротая "Колбаса" плюхается на заднюю часть, чуть не придавив мой манипулятор.

Ага!

Я поднимаюсь из мертвых. Из таэтвалей в меня бьют лазерные пучки, но я быстр, я проворен, я все-таки "Муравей".

Переборка, потолок, присесть за балкой.

Кажется, в стенку медотсека, ничего не понимая, стучит Рылов.

Свет, тьма, свет, тьма, длинные тени, настороженно качающиеся в разные стороны.

Я справа, перебегаю, о, восемь моих быстрых лап! Я жив! Голова прижата, магнитные захваты — раз-два. Прыжок, мягкое касание настила.

Первого таэтваля я утаскиваю к пробоине и, проколов лапами, выкидываю наружу — лети. Второй убегает в трюм, и мы долго прячемся друг от друга в зловещем аварийном свете.

Детей вам, да?

Я нечеловечески холоден и зол. И я поздно засекаю третьего. Он прячется за штабелем подготовленных к отправке ячеек, куст кустом, сволочь, и стреляет в меня, когда я скрытно подползаю ко второму.

Луч играючи отсекает мне две задние лапы и прожигает дыру в корпусе. Было восемь, стало шесть, корпус — ёк. Ну-ну.

Я кручусь, уходя из зоны поражения, скрываюсь и жду, контролируя створ. Попутно освобождаю от держателей один из резервных фризеров.

Таэтвали выжидают.

Интересно, вызвали они подмогу или нет?

Я кидаю в их сторону фризер и, вскрыв контур, узкой технической шахтой шуршу к ним в тыл. Взрыв чуть подправленного фризера рассыпает кристаллы льда по всему трюму. Осколки баллона вонзаются в стены. Я рискую детьми, я понимаю, но это необходимый риск.

Таэтваля, который меня ранил, я застаю врасплох.

Я ловлю поганый куст, прижимаю его к себе, и именно он принимает на себя испуганный луч последнего оставшегося из абордажной команды.

Дальше мне почему-то не страшно.