Будет больно, моя девочка (СИ)

Сегодня я чуть не сошла с ума. Мне было страшно. Очень страшно. Смогу ли я уснуть этой ночью, после всего, большой вопрос. Я переоценила свои силы. Себя переоценила. Раньше казалось, что вокруг нет ничего ужасного, ужасного настолько, что становится трудно дышать и ты думаешь лишь о том, останешься ли ты целой.

Сегодня это со мной случилось. Меня скинули с неба на землю жестко и больно. Показали, что мир вокруг гораздо опаснее, чем я себе представляю. Громко заявили, что справедливости нет и часто прав тот, кто сильнее.

Они поиздевались надо мной, а потом с улыбками на лицах восхищались тем, что я выстояла.

В глазах снова встают слезы. Сглатываю горечь, осевшую на языке, и опускаю голову. Приходится снова делать над собой усилие, чтобы не расплакаться.

От самой себя ведь тоже тошно. Вместо того чтобы устроить там скандал, высказать им все в лицо, я молчала. Я слушала, смотрела и молчала. Потому что страх засел где-то глубоко в груди. Я впервые в жизни испугалась говорить правду. Обвинять. Испугалась. Я была там одна. Эта игра — их большое развлечение, о котором не рассказывают дома.

Если они вот так играют, по согласию или без, то как же подавляют чужой протест? Это не школа, где куча камер, это огромный особняк, с сотней людей, упивающихся происходящим.

На что все они будут готовы?

Крепко сжимаю сумку в руках, притиснув ее к груди.

Если честно, надеюсь, что Арсений уйдет. Зачем он вообще за мной вышел — понятия не имею. Хотя, думаю, решил припугнуть. Он хочет, чтобы я держала рот на замке. Вся его любезность сегодня была не больше чем уловкой. Никому здесь невыгодно, чтобы я болтала.

Переступаю с ноги на ногу. Его присутствие нервирует. Молчание — тоже.

Перетряхивает. Когда же приедет папа?! Время уже идет на секунды.

— Я ничего не расскажу родителям, не буду жаловаться, — говорю, наконец взглянув на него. — Можешь тут не стоять.

— Хорошо. Спасибо.

— Пожалуйста, — произношу не без издевки.

Мейхер ухмыляется, а потом его лицо приобретает такое странное выражение…

Я его никогда не видела. Стоит уносить ноги? Он что-то задумал?

Вздрагиваю от прикосновения. Мейхер обхватывает мою ладонь, сжатую в кулак, медленно ее раскрывает и кладет поверх цепочку.

Тут же касаюсь пальцами шеи.

— В карман сунул, забыл отдать.

— Не трогай меня, — аккуратно высвобождаю руку. — За цепочку спасибо. Но больше никогда меня не трогай, не подходи и не разговаривай. Никогда.

В глаза бьет свет фар. Папа приехал. Можно выдохнуть, но я не могу. Тело зажато. Я вся один сплошной комок нервов. Сейчас мне как никогда нужно расслабиться, улыбаться, быть бодрой и активной, чтобы родители ничего не заподозрили.

Я, наверное, могу им пожаловаться о произошедшем, но, если честно, боюсь последствий. Вот и вся моя тяга к справедливости. Я просто поджала хвост. Как же за себя стыдно.

Я знаю своего папу, он взрывной. Устроит скандал, разборки. Но что, если из-за меня и пострадает? На что готов отец Мейхера ради того, чтобы прикрыть сына? Нужно быть реалисткой и включить наконец-то голову.

Сжимаю цепочку в кулак и быстрым шагом иду к машине.

Меня потряхивает. Слезы вот-вот прокатятся по щекам. Всхлипываю. Незаметно смахиваю скользнувшую по лицу каплю и запрыгиваю на заднее сиденье.

— Что за парень? — с ходу спрашивает папа. Он смотрит в лобовое стекло, прямо на Мейхера.

— Одноклассник. У меня от музыки голова разболелась, я вышла вас сюда дождаться. Он составил мне компанию.

— Андрей, — мама касается отцовского плеча, — просто мальчик из класса, что тут такого?

— А я что-то сказал?

Судя по тому, как мама меня защищает, Мейхера издалека она не узнала. Да и без очков вдаль она плоховато видит. Говорит, что это у нее наследственное, после тридцати начало садиться, как у бабушки.

В прошлый раз, когда он зажал меня в школе, пришлось долго и упорно объяснять маме вечером, что ничего ужасного не случилось. Что все это не больше чем шутки. Она вроде поверила. Успокоилась.

Папа выкручивает руль и словно между делом бросает:

— Что-то не припомню я у тебя таких одноклассников.

Если быть откровенной, то в глаза папа всех и не знает, в отличие от мамы. Поэтому быстро подбираю кого-то высокого и темноволосого из наших и без запинки выдаю:

— Это Марк Пущин, пап.

— Ладно, понял. Рассказывай, тусовщица, как вечеринка-то? Или мы тебя в самый неподходящий момент выдернули? — папа улыбается. Вижу это по его профилю.

— Нормально. Потанцевали, поболтали, поиграли.

— Играли?

— Ага. Была классная анимация на активности, — бормочу, зажмурившись, а перед глазами все еще пасть собаки.

— У нас раньше попроще вечеринки были, — папа смеется.

— Естественно, какая вам анимация? Вам с Царевым было интересно только по клубам шляться и пиво в сауне пить, — ехидничает мама.

Знала бы она, что тут за «анимация», раньше времени бы поседела …

Дома почти сразу ухожу спать. Вечеринку мы успеваем бегло обсудить в машине.

Как только попадаю в свою комнату, закрываюсь изнутри на ключ и сползаю по стенке к полу. Слезы не заставляют себя долго ждать. Вгрызаюсь зубами в тыльную сторону сжатой в кулак ладони и тихонечко всхлипываю.