Будка

Все население ночлежного дома встало с своих мест, закопошилось, перетряхивало тряпки, лохмотья, охало… Повсюду слышались слова: "Хоть всеё обыщи… господи…", и тут же раздавалось: "Эй, ты! Ну-ко, повернись… Отставно-ой? Нет, погоди!" и т. д.

— Что зарылся-то? у меня, брат, прижукнуться мудрено! — произнес Прохоров, останавливаясь около одного спавшего человека. Это был дряхлый старик, почти раздетый и седой как лунь; из-под дырявого кафтанишка, которым накрылся он, виднелись две маленькие шершавые детские головки.

— Господи помилуй!.. — зашептал старик, поднимаясь.

— Чешись! — перебил Прохоров, — разговаривай!.. Вид покажи…

— Есть, есть… Пашпорт есть, — кротко и торопливо шептал старик, ощупывая свое логово. — Есть.

— Это чьи дети? Покажи-ко узел…

— Внучки, внучки… батюшка. Погорелые! Было все, стало — нету ничего! Дочернины детки-то!

— Узел чей?

— Чужой узелок… чужой! Нету узлов… Ни узлов, ни-и… ничего нету!.. Побираемся… где узлам быть, постелиться нечем!.. Нету…

— Пашпорт!

— Есть, есть!.. Это есть!., уж где разутым, раздетым…

— Он пьяница! — раздалось вдруг из толпы ночлежников. — Вы ему, ваше благородие, не верьте… Ему добрые люди помогают, и то он не имеет своих правилов…

— Помогают, батюшко, помогают!.. — так же кротко отвечал на это старик. — Слепыми полушками помочь оказывают…

— А тебе мало? — слышалось в толпе. — Твоего внучка-то намедни барин одел, а ты снял с него одежду-то… где она?

Пропил!

— Проел я одежду, кормилец, — не пропил! Дай бог барину — точно наградил… И франтовитым одеянием даже наградил… Ну, проел я его! Да!.. Нету ничего…

— Нет, вы бы его, ваше благородие, в частный дом… Потому, смущение от него большое… Вы бы его, вашбродие, сцапали бы.

— Нельзя, голубчик, нельзя!.. — кротко продолжал старик, глядя в землю… — Невозможно этого… Не за что сцапать-то!

И шиворота-то у меня настоящего нету… Не уймешь.

— Вы ему, вашескобродие, не верьте! — прибавил голос из толпы. — От него и на нас мараль идет…

Но нельзя было не верить старику: у него действительно не было порядочного шиворота… Мымрецов, высвобождавший руку из правого рукава, чтобы соколом налететь на пьяницу, при последних словах старика совсем остолбенел и потерял сознание. Таким образом, благодаря отсутствию шиворота старик остался нетронутым в своем логове, с своими дочерними детками, с холодом, голодом и правом на побирушество.

Да, бывали, бывали подобные происшествия с Мымрецовым.

Почему это он не торопится и не суетится, как обыкновенно, а не спеша, вяло, нехотя идет на призыв? Это верный знак, что нет места его теории в предлагаемом деле.

Вот его пригласили на пивоваренный завод, где один рабочий, испуганный рекрутчиной, бросился в котел с кипятком и обжегся. Мымрецов молча и угрюмо смотрит на охающего и распухшего мужика и ясно видит, что некуда его тащить. Желая успокоиться, он дает оборот своим мыслям: "нельзя ли его по крайней мере не пущать?" Но и это оказывается невозможным. Чтобы окончательно не скомпрометировать себя перед толпой народа, Мымрецов наконец решается объявить свое суждение:

— Ну, что ж зевать-то?.. По какому случаю шум?.. Уж ежели ты, к примеру, влетел в котел, следственно, ты здорово, например, обжегся… Будем так говорить… Чего ж зевать-то?..

Затем он ушел, а умирающий продолжал лежать и охать…

Бывали такие случаи.

А в доказательство того, что судьба вознаграждала Мымрецова за эти страдания, вернемся к сыщику.

— Теперь нам надо, вашескобродие, поспешить, — говорил ему Прохоров, выбравшись из ночлежного дома. — Попусту много промешкали… Надыть нам поторапливаться, а то вор-то, поди-ко, где уж щелкает…

Но вор, впрочем, недалеко ушел от них. Он притаился в лачужке в конце города, в овраге; здесь жила его жена с ребенком и какой-то старый солдат-калека. Чемодан был давно распакован; в нем оказалось роскошное детское белье и разные туалетные вещи.

Мало было поживы вору от этого добра. Роскошь его слишком приметна для того, чтобы не навести в этой бедной стороне на вопрос: "где ты взял этакое?" Тем не менее похититель коечем воспользовался и успел спустить. При разборке чемодана старый солдат получил в подарок ножик из слоновой кости и коробку пудры с золотыми украшениями. Когда сыщик с солдатами подобрался к лачуге, внутренность ее была ярко освещена; на полу, около развороченного чемодана, спал, закрывшись, человек — это был вор. Солдат сидел на лавке и повертывал в руках то ножик, то коробку, ухмылялся и бормотал:

— И духовитая, провалиться ей!.. Пойду в свою сторону — снесу… Надумают же!.. Эва, ножик-от, тупой… Ни то им резать, ни то шут его разберет… Песок не песок, а поди, чкнись укупить!..

Старик нюхал коробку, качал головой и ухмылялся.

Прямо против окна стояла женщина, высокая и красивая, на руках ее был мальчик не больше году от рождения; на нем была надета одна из роскошнейших краденых рубашечек, не закрывавшая, впрочем, ни грязных рук, ни ног, ни чумазого детского личика.

Мать подбрасывала его к потолку, тормошила и, слегка щекоча ему грудь, говорила:

— Ну, чем не графский барчонок? Ну, чем ты только не красавчик, чем не ангелочек?