Будни

И начал он сжимать у парня руку. Сначала было больно, а потом вовсе одеревенела рука, ничего не чувствует, будто отнялась.

— Отпусти, — взмолился парень, — эка лешова сила…

Усмехнулся Епиша, оглянул с ног до головы парня, как будто век его не видел: детина что надо, и ростом вышел, и дороден.

— Все равно от меня никуда не уйдешь. В дом приду.

Ругается парень:

— Какой ты старик, ты не старик, а родня черту…

— Ладно, ругайся…

На радостях старик приехал навестить старшую дочь с зятем.

Никому ничего не сказав, он выпряг лошадь, поставил ее на двор и, нагруженный упряжью, ввалился в избу — напустил морозу, наполнил дом шумом, суетливостью, той благодушной веселостью, какой веет от хозяйственного, довольного собой мужика.

— Здорово, детки!

Громко заговаривал, размахивал руками, хлопал Федьку по плечу. Все при нем ожили, захлопотали. Анюта быстро вскипятила самовар…

За чаем старик говорил без умолку.

— Мне теперь что — лежи на полатях, приказывай да по гостям ходи. Вот, дожил Епиша!

— Ты на полатях не улежишь, — сказал зять.

— Что говорить, работать люблю. И теперь вот, скажем, Советская власть, всякие другие порядки, то, се. Другой стонет — то неладно, того нет, другого нет… А я старик — и тянусь, не обижаюсь…

— Ну, ты… Вон ты какой, крепче меня во много, — проговорил Федька, невольно залюбовавшись раскрасневшимся бородатым лицом, крепкими руками и молодым взглядом тестя.

— Верно, Федька, жидок ты, как худой моток. Лишнего жиру в тебе нет… Да и что это, я гляжу, ты, кажется, еще хуже стал?.. Что тебе, хлеб-то впрок нейдет? Али скупишься? Ты смотри, Анюту у меня не замори.

Старик погрозил Федьке пальцем. Отпил из блюдечка, улыбнулся и опять заговорил:

— Расскажу я тебе, парень, чудо… Говорят, понимаешь, у нас в деревне — в Нифанове «Заря» да «Заря». Что, думаю, такое?.. И вот иду я со станции прямой дорогой, слышу, на нифановском хуторе трещит чего-то, вроде как на железной дороге. Подошел поближе. Смотрю — гумно открыто, стоит вот эдакий парнишка на машине, держится за круглое колесо, а она что выделывает, господи!.. Мужики, бабы, девки, человек, поди, пятнадцать, что шальные бегают по гумну, таскают снопы, суют в машину, и будто в чертов омут — не могут натаскать! Понимаешь, ничего и не делают, только бегают да суют… Стою я, смотрю на них, оробел, даже спросить не смею. Только уж после рассмотрел: две бабы с одной стороны голую солому выкидывают, а с другой два мужика мешки завязывают. На моих глазах, не успел бы ты цигарки выкурить, три мешка к стенке приставили!.. Долго я стоял. Уж борода от пыли посерела, и в носу защекотало, а они все суют, все суют… Так и ушел, ничего спросить не посмел. С крыльца на цыпочках спустился, как мимо стеклянной посуды шел. У крыльца какая-то зеленая машина стоит, пальцем до ней дотронулся, думаю, как бы не запачкать… С полверсты шел как помешанный.

Он допил чашку, смущенным голосом продолжал:

— Как ты думаешь, чего я сделал? Не угадаешь!.. Ошалел, старый… Версты три отошел, ноги не несут, сам не знаю, чего со мной случилось. Сел на канаву, покурил, повздыхал… да и обратно. А на хуторе меня, видно, заметили — смотрят, улыбаются. Да смотреть-то им некогда — глотает и глотает машина. Подошел тут один с воли, веселый такой. «Что, отец, хорошо?» — спрашивает. «Уж вот как хорошо… Ваша али из города на время дали?» — «Наша, — говорит, — собственная. Три года на машину копили, а все-таки завели». Шумит машина, пол дрожит… Пока работу не кончили, я и уйти не мог. И вот ей-богу, Федька, ни днем, ни ночью нет теперь покою, только и слышу, как шумит машина. Одно время даже с лица спал.

Старик взволнованно посмотрел на Федьку, ожидая, что скажет тот.

— Наша задача — коллективное хозяйство. Скоро все поймут.

— Понять бы и надо, парень. Дожить бы еще, когда в Приселках такая машина застучит, да и умереть можно. Не дожить, поди! — с грустью добавил он.

— Надо деревню тормошить.

— Э-эх, Федька. Жидки вы все. Кабы мне да ваши-то годы! Да я бы… У меня бы живо такая машина на гумне стояла. Сговорить не мог, так заставил бы! Всех бы заставил в одно сердце слиться… Знаешь, какой я был в молодые-то годы? Из кожи бы вылез, а стояла бы машина на гумне, слушал бы, как она шумит, окаянная…

Пришел с улицы Васька. Проворно подошел к деду, поздоровался.

— Э-э, вот кто у меня машину заведет, — ласково заговорил Епиша. — Ишь ты, какой цыган, ни в отца, ни в матку!

— Вот ребята говорят, я беззаконник, — отрезал Васька.

— Какой беззаконник? — со смехом спросил старик, не замечая, как побледнели зять и дочь.

— Беззаконник, говорят, добыток.

— Ну, а ты им что?

— Я говорю, скажу тятьке, так он вам задаст.

— Верно, молодец, Васька! Не уважай никому, я раньше тоже никому не уступал. Окаянный народец, ей-богу… Ребенок, он от больших слышит. Басен-то у вас в деревне тоже хватит.

Обмяк, опустился Федька. Как будто бил его кто, а только он ужимался, просил пощады. Стало понятно, что о случившемся рассказал сам Гиря.

Напрасно старался старик поддержать разговор. Зять отвечал вяло, неохотно. И потух сам Епиша, умолк.