Будни

Иногда его разыскивает Трофим. Босиком, с расстегнутым воротом, весь в дыму, он осторожно пробирается во ржи и покашливает. Нужно бы подняться к нему навстречу. Никита поворачивается и прячет глаза.

— Две меры с суслона, — говорит Трофим и, хотя Никита сидит кругом в колосьях, протягивает ему ладонь, полную крупного зерна.

Они перебирают зерна, выдувают пыль, нюхают, кладут их на зуб и, неторопливо шевеля челюстями и языком улавливают тончайшие оттенки вкуса.

— На всех, даже за оврагом! — говорит Трофим.

— Удивительно. Я думал, там ничего не будет.

Дальше они понимают друг друга по движениям головы, по взглядам на ту или другую полосу. Конечно, по их настоянию поле засеяно до единого клочка. Но ведь в этом нет ничего особенного — так должен сделать каждый!

— На бугре тоже?

— Не проползешь…

Они курят Никита ковыряет большим пальцем ноги рыхлую землю. У Трофима на повети поет петух.

— Обживутся, — неожиданно произносит Трофим.

— Брань?

— Да нет. Так какое-то. — Не договорив, Трофим машет рукой и ждет, что скажет Никита.

Никита смотрит на руку и молчит. Лица его не видно.

Трофим немножко удивлен. Он начинает жалеть, что так просто все выложил соседу. Но ведь Никита тоже ничего от него не скрывал. Он старается вспомнить, чем обидел Никиту, но в память ничего не приходит. Тогда он решает, что высказал это преждевременно и некстати, и хмурится.

Рожь отряхивается и выпрямляется. Скоро можно будет выходить с серпом.

Никита встает.

— Видишь ты, — говорит он, не глядя на Трофима, — в таком деле советовать трудно.

— Это так.

Они идут в деревню плечо к плечу и снова говорят об урожае.

Дома Трофим лезет на поветь и останавливается у постели молодых. Анна спит, отвернувшись от мужа…

Днем Трофим колол у овина дрова и, натолкав полную теплину розовых ольховых поленьев, сидел на земле перед печью. В печи были щели. Все утро он возился, замазывая их глиной. Делал это внимательно и любовно, как несколько лет назад в своем овине. Когда приезжал со снопами Степка, Трофим заставлял его лезть в холодную печь, подавал пучок зажженной лучины и каждую щелку просматривал на свет. Теперь, круглая, похожая на громадную голову, печь была в заплатках, как в ранах, но не пускала ни одной искры. Тепло равномерно поднималось к черным блестящим пазухам, и было слышно, как шуршат и потрескивают сохнущие снопы.

Каждый раз он помогал Степке складывать воз и все смотрел в поле на разноцветные платки жниц. Слышались песни, смех. Стрекотала жнейка, и впереди нее две черные лошади как бы плыли по желтой вспененной реке.

Перед обедом заглянул на гумно Никита. Трофим обрадовался, хотел поговорить. Никита спешил и только на минуту остановился перед сушилом.

— Ничего?

— Больше не подкидываю.

Никита наклонился, подобрал с полу грабли, приставил их к стене, зачем-то отшвырнул ногой веник и хотел идти.

— Печь совсем пропала, — сказал Трофим.

Они не любили хвастаться и никогда не выражали друг другу одобрения прямо; это достигалось намеками, казалось бы, не относящимися к делу замечаниями: «Ведь сделать можно всяко». Или: «Тимошинцы хороши дровни делают. Из рук катятся». Затем следовали гмыкание и довольная улыбка. И всегда один проверял работу другого, как бы случайно. Но это всегда. Разница возрастов стиралась. Они были просто люди, хорошо умеющие делать.

Никита остановился, безмолвно пошевелил губами.

— Да ты починил?

— Починил.

— Вот и хорошо.

Не посмотрев в глаза Трофиму, Никита снова повернулся. Трофим немножко побледнел.

— У меня глаза фальшивят. Может, что не так.

— Я на тебя надеюсь! — уже на ходу крикнул Никита.

Трофим плюнул и пошел в теплину. Понятно, сейчас и некогда. Но ведь раньше они всегда находили время!

Трофиму нравилось в ней все. И то, что через нее и сына он видел непоколебимую крепость потомства, и то, что она просто, уверенно и, казалось, навсегда вошла в жизнь колхоза. В поле она делала за день столько, сколько давали вместе Татьяна и Фенька. Он знал ее по работе на покосе, но все-таки не утерпел: ходил ставить суслоны для того, чтобы посмотреть, как она жнет.