Будни

Я знавал писателей, сумевших за свою жизнь исчерпать личное дарование до дна и даже выскрести это донышко, не оставив на нем ни крупинки. А Юрий Герман не успел сделать всего того, на что был уготован его незаурядный талант. В последние годы он разворачивался все просторней и раскованней. Перед смертью он часто говаривал, что писатель призван не иллюстрировать беллетристически свое время, свою эпоху, а, сколько возможно, стремиться отважно осмыслять ее, тем самым как бы провидя грядущее.

Сказал однажды:

— Это вздор, что мы отстаем от своего времени. К сожалению, мы трусцой одышливо бежим рядом, искательно заглядывая ему в глаза. А надо бы остановиться и подумать, понять, что к чему… Надо, чтобы не нам объясняли, а чтобы мы объясняли…

Он был одним из тех редких литераторов, которому можно было сказать и горькую правду о том, что он пишет. К этой правде, высказанной нелицеприятным другом, Юрий Павлович относился вовсе не благостно — огорчался, хмурился, даже гневался, но терпел. Я бывал не раз свидетелем, как его друзья, да и сам я корили его иногда за излишнюю сладость написанного им, за бьющую через край влюбленность в своих безупречных героев. Он слушал, вдавливая недокуренные сигареты в пепельницу и снова закуривая, затем мог и взорваться:

— Да подите вы все к черту! Читателя надо учить добру и умению бороться за него!..

А потом, поостыв и выпив рюмку водки, иногда и винился:

— Может, я немножко и перебрал. Я всегда перебираю. Потом почищу…

Он очень любил делать своим друзьям подарки. Не ко дню рождения, не по торжественным датам, а буднично. Придет, усядется, хитренько посмотрит на тебя и скажет:

— Принес тебе одну вещицу, по-моему, ее у вас в доме нет.

И вынет из кармана или из портфеля и развернет нечто удивительно нужное тебе, о чем ты давно мечтал. Иногда даже скажешь ему:

— Юрочка, но это же жалко дарить!

— А дарить надо всегда то, что жалко отдавать.

Он презирал скупых людей. Об одном нашем общем знакомом говорил:

— Ну, ты же знаешь этот железный характер: в ресторане он даже не почешется заплатить за себя. Мне не жалко денег, я ведь все равно уплатил бы за всех, но сделай хоть для приличия какое-то телодвижение, вроде бы ты полез в карман за деньгами!..

Людей такого типа он называл «наездниками» — в том смысле, что они любят ездить на своих ближних.

Человек необыкновенно пристрастный, пристрастный до жестокой несправедливости, он обладал одним поразительным свойством: если писатель, предельно несимпатичный Герману, издавал хорошую книгу, то Юрий Павлович звонил ему и говорил:

— Вчера прочитал ваш роман. Это отличный роман.

Сообщать человеку что-нибудь приятное о его работе было одним из любимых занятий Юрия Павловича. Работа так много значила для него самого, что он и ссорился с людьми, и первый шел мириться к ним, если его разъединяла или, наоборот, сближала их работа.

Я не знаю другого писателя нашего поколения, который читал бы столько современных книг, сколько читал их он. Он прочитывал и отвратительно сочиненные книги, коря меня мимоходом:

— Ну, ты же вообще мало читаешь. Тебя не интересует то, что пишут подонки. А я читаю все. Надо знать то, что делают подонки. Тогда легче с ними справиться.

Иногда он давал мне какую-нибудь книгу и серьезно, грустно предупреждал:

— Это великолепная вещь. Только не читай ее на ночь. Иначе не заснешь — будешь произносить обличительные речи. Я вчера произносил их до шести утра. Нынче это называется внутренними монологами…

За тридцать лет нашего товарищества я привык делиться с ним своими мыслями, новостями, событиями причудливой жизни.

Нынче много чего поднакопилось. Я пришел бы к нему во времянку в Соснове, он заварил бы крепкий черный чай и, пока заваривал, сказал бы как обычно:

— Ты погоди, пусть он нарвет. А тогда спокойно сядем, поговорим.

Разлил бы по крупным кружкам и непременно спросил:

— Ничего нарвало, как ты считаешь?

И только потом, усевшись поудобнее и поковыряв кочергой в печке, сказал бы:

— Ну, рассказывай — какие новости?

И я бы рассказал.

Только некому мне сейчас рассказывать.