Будни банкира (СИ)

- А старики, - не унималась Полонская. - Наши немощные старики. В шортах и цветастых гавайских рубашках... они могли бы гулять по пляжам Флориды, пить мохито из высоких стаканов, снимать на фотоаппараты девушек. А теперь? Какова их судьбы нынче? Клянчить копеечку у супермаркета, разгребать мусорные бачки.

Стариков было особенно жалко.

Юрик-Юрик, что ты наделал?

Нет мне прощения, расстрелять гада и тело в прорубь.

... но меня не расстреляли, украинское правосудие всегда отличалось неумеренной либеральностью: сто двадцать лет заключения, долговая тюрьма, одиночная камера, - так гласил приговор.

Я был ошеломлён его беспредельной мягкостью, гуманность великодушной Отчизны меня воистину потрясла.

Что до выкупа - законодательство требует определить сумму выкупа - судья Каленчук сказал.

- Гроша ломаного ты, Хвалько, не стоишь. Но закон есть закон. Назначаю в качестве выкупа сто пятьдесят миллиардов! И плюс ещё две копейки. Чтобы даже Изя-вундеркинд не смог тебя выкупить у обиженной тобой нашей любимой Родины.

Так сказал судья и добавил:

- Тебе всё понятно, сынок?

Чего уж тут непонятного, гнить мне в стылых сырых казематах... до скончания века гнить.

Эпилог

Вот и всё.

Это конец истории.

Не спорю, не самый хороший конец.

С точки зрения беллетристики, вообще никуда не годится.

Для книги было бы куда лучше, если бы адвокат, величайший дока и умница, полыхнул на суде блистательную речь:

- Не в фактах, не в сложности их, заключается трудность этого дела...

И переглянулись бы люди в зале: куда клонит этот крючкотвор? ведь всё очевидно.

- Нет, милостивые государи, - не соглашается величайший дока и умница. - Не всё!

"Добро", "Справедливость", "Великодушие", заливается он соловьём, вопиёт и взывает к совести... и добреет на глазах публика, смягчаются очерствевшие сердца, пробуждаются заскорузлые в злобе дня души.

Крепко задумался судья Каленчук: "Ну что факты? Факты, конечно, фактами. Но человек-то Юрик хороший", и на бесстрастном его лице, сухом лице испорченного юриспруденцией профессионала, появляются проблески человечности.

Не останавливается защитник, ораторствует и витийствует златоуст, и странное дело: всё меньше находится в зале охотников крикнуть "Распни его!", всё больше появляется сторонников милосердия.

Человек - суть любовь, просто ему надо напоминать об этом.

- Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва, - с пафосом закончил бы адвокат, и даже прокурорша, по роду занятий стерва, но в сущности, обычная сентиментальная баба, пустила бы прочувствованную слезу.

И присяжные, тоже всхлипывая, торжественно бы объявили:

- Не виновен.

Вот это был бы финал... достойный американского фильма.

Или даже не так.

Пусть вердикт оглашён: сто двадцать лет одиночества. Ровно на двадцать лет больше, чем нужно нобелевскому лауреату для создания нетленного произведения.

Арестант пишет текст, - день, другой, третий... и вот текст написан, заключённый ставит финальную точку.

Впереди безнадёга и унылая необозримость, оглушительная тоска одинаково серых дней.

Но вдруг... я не знаю, пусть случится необъяснимое чудо... и вдруг провернётся ключ в замочной скважине, с лязгом отодвинется засов, тяжёлая железная дверь распахнётся, и надзиратель Онищенко скажет:

- Хвалько, с вещами на выход.

Да, вот это я понимаю: отличный финал.

Но у нас здесь не Голливуд.

Сто двадцать лет заключения, долговая тюрьма, одиночная камера.

Досрочное освобождение исключено.

Конец истории.

Я поставил финальную точку.

Лёг на койку, включил телевизор.

Ближайшие сто двадцать лет делать было абсолютно нечего.

В этот момент ключ в замочной скважине провернулся. Лязгнув железом, отодвинулся мощный засов. Дверь распахнулась. На пороге стоял надзиратель Онищенко.

- Эй, Хвалько, - буркнул он, - собирайся.

- Куда, начальник? - оторопел я.

Тюремщик осклабился:

- С вещами на выход.

Глава семнадцатая

Беспилотник начал снижение.

Мгновенным серебром блеснула река. Пятно зелени посреди мегаполиса обернулось уголком заповедного леса.

Будто талантливый декоратор взялся обставить моё возвращение с размахом не стеснённой бюджетом костюмированной постановки, - лужайки, цветы, дом... дворец королевской четы на фоне его выглядел бы жалкой безделицей.

Рядом с домом толпились люди: Изя-олигарх, Свят и Мыся, кто-то ещё.

Чуть осторонь - в одиночку - задрав голову, стояла Мария-Терезия.

Она с энтузиазмом махала рукой, будто гоняла в воздухе невидимую навозную муху, лицо её светилось неподдельной искренней радостью.

Дрон завис над бетонным пятачком посадочной площадки и, спустя мгновение, бесшумно опустился точно в её центр.

Я выбрался из салона.

- Привет, - закричала Маша и кинулась мне на шею.

Как я люблю пылкую непредсказуемость этой девушки, спонтанность душевных её порывов, эмоциональность и чувственность... просто люблю.

Я нежно прижал Марию-Терезию к сердцу.

Но что тут делает Изя? присутствие вундеркинда мне не нравилось.

Как бы это сказать, мешало полноте счастья.

- А этому что здесь надо? - буркнул я, даже не пытаясь изобразить учтивость.