Будни ГКБ. Разрез по Пфанненштилю

— Молодчина, верен своим привычкам! — удовлетворенно хмыкнул Борис и направился к центральному подъезду современного трехэтажного здания, где на втором этаже располагался кабинет его учителя и друга Анатолия Григорьевича Лысачева. После всех перипетий, произошедших с Нейманом за последние несколько лет, он остался единственным человеком, которому Борис действительно доверял и кому в трудный момент мог излить душу.

Войдя в просторный светлый холл, Нейман в который раз отметил поразительный контраст между государственной, живущей на скудные бюджетные средства больницей и этим шикарным частным медицинским заведением. Здесь все словно кричало о больших деньгах — живые цветы в кадках, уютная кожаная мебель, огромный, во всю стену, плазменный телевизор и нежные, успокаивающие глаз акварели, развешанные по всему периметру холла.

— Что, Боренька, живописью интересуешься?

Борис вздрогнул и обернулся. По лестнице к нему спускался его любимый педагог, доктор медицинских наук, профессор, академик РАЕН…

— Я тебя еще на улице заприметил, — протягивая ладонь для рукопожатия, с улыбкой проговорил профессор, — все гадал: заглянешь к старику на огонек или сразу к Томочке побежишь? Вот и решил перехватить по дороге.

— Зря спешили, Анатолий Григорьевич, — Нейман с удовольствием пожал сухую, не по-стариковски крепкую руку. — На этот раз я приехал именно к вам. Посоветоваться надо, не прогоните?

— Что ты такое говоришь, Боренька! — Лысачев обиженно покачал головой. — Да я только рад буду! Вы же мне с Томочкой не чужие. Пойдем наверх, там нам никто не помешает.

В уютном, со вкусом обставленном кабинете главврача «Дома опеки» (именно так официально называлось это медицинское учреждение) мужчины расположились в удобных кожаных креслах друг напротив друга и какое-то время сидели молча.

Первым нарушил тишину хозяин кабинета:

— Давненько ты ко мне, Боренька, не заглядывал. А выглядишь, прости уж старика за правду, неважно, глаза усталые и вид измученный. Небось опять днюешь и ночуешь в больнице?

— Каюсь, есть такое дело, — виновато кивнул Нейман. — А куда деваться, проблемы у меня, Анатолий Григорьевич, повсюду проблемы, и на работе, и в личной жизни.

— Обожди! — решительно остановил его Лысачев. — Любые проблемы, мой мальчик, надо решать по порядку, оставим твою личную жизнь в покое, поговорим о работе.

— Как скажете, тем более что с моей личной жизнью вряд ли кто-нибудь в состоянии разобраться, — послушно кивнул Нейман и начал свой рассказ: — Месяца два назад я стал замечать, что в моем отделении творятся странные вещи. Почти втрое увеличилось число осложнений после в сущности простых, можно сказать, рутинных операций. Причем сценарий всегда один и тот же: операция проходит идеально, без сучка и задоринки, пациента переводят в палату, счастливые родственники благодарят врача, а спустя пять дней, максимум неделю, начинаются осложнения. То рана воспалится, то шов загноится, то жар и температура под сорок. Чтобы не быть голословным, вот вам, пожалуйста, конкретный пример. В последних числах августа одна из моих врачей, Ульяна Михайловна Караваева (ну, вы ее наверное помните), оперировала женщину с миомой матки. Случай совершенно ординарный, пациентке тридцать лет, худощавая, без дополнительных осложнений, операция прошла как по учебнику, все быстро и аккуратно. Но через неделю шов не зажил, более того, почти развалился. И подобных примеров уже более десятка!

— Слушай, Борь, а может, это банальный человеческий фактор? — на всякий случай решил уточнить Лысачев. — Оперировал каждый раз один и тот же хирург?

— Куда там! — отмахнулся Нейман. — Все до одного отметились, и я в том числе. Так что дело тут не в квалификации, а в чем-то другом. Но слушайте дальше. Поломав голову, я решил аккуратно разведать обстановку в других отделениях. Поговорил с хирургами, врачами физиотерапии и окончательно понял, что проблема стоит куда шире, за последние два месяца у них тоже резко увеличилось число послеоперационных осложнений. Но все почему-то молчат, предпочитая не выносить сор из избы…

— Но ты-то, конечно, молчать не стал… — скорее утвердительно, чем вопросительно заметил Анатолий Григорьевич.

— Как я мог?! — услышав в вопросе учителя легкий оттенок осуждения, возмутился Нейман. — Это же наш огрех, от которого страдают ни в чем не повинные люди. Вместо того чтобы закрывать на него глаза, мы должны были найти причину. Разве вы со мной не согласны, Анатолий Григорьевич?

— О чем речь, Боренька, конечно, согласен! — с энтузиазмом закивал Лысачев, а про себя подумал: «Такие люди, как Борис Нейман, в наше время — большая редкость, штучный товар, они до глубокой старости сохраняют живость ума, верность идеалам и лихой мальчишеский задор. Таких не портят ни деньги, ни власть, ни положение в обществе. И я искренне горд и счастлив, что могу называть себя не только его учителем, но и другом».

А Нейман продолжал: