Будни и праздники

— Мерзавцы! — глядя им вслед, выбранился Гаржев, бледный от злости и пережитого страха.

— Потаскухи! — добавила жена.

— Будь они прокляты! Им переехать человека — что плюнуть. Я бы их… — сказал он, сжимая свой костлявый кулак.

— Конечно, у них деньги, им все нипочем!

Он помолчал, а потом процедил сквозь зубы:

— В Чамкорию[11] едут… буржуи… развлекаются. У-у, толстобрюхие!..

Супруги погрузились в невеселые думы.

— Перепугалась? — ласково спросил он после короткого молчания.

— Немножко.

— Это нехорошо для малыша, — заключил Гаржев и взял жену под руку.

— Пойдем домой, Григор. Наше место дома. Не про нас все это, — горько сказала она и усмехнулась.

Он опустил голову, мучительно ощущая собственную беспомощность. Неприязнь к жене исчезла, уступив место чувству бесконечной близости. Он с нежностью посмотрел на нее и покорно повернул к дому.

— Вечно не хватает денег, — с тоской произнес он.

Она промолчала.

— Пойдем в наше кино, соседнее? — предложил Гаржев, желая хоть чем-то ее порадовать.

— А что там идет?

— Какая разница?!

Она согласилась.

Супруги сидели рядом в темном зале, и Гаржев, взяв руку жены в свою, с грустью следил за двигавшимися на экране тенями. Под деревянными сводами зала громыхал военный марш, а на белом полотне разрывались фугаски, вздымая в воздух столбы глины. У Гаржева от всего этого росла жалость к себе, чувство обиды и чего-то еще, что трудно было определить.

Когда сеанс кончился и они вышли на улицу, крупными хлопьями повалил снег. Благодаря белым крышам домов, белым лентам трамвайных проводов, белым хлопьям, танцевавшим в воздухе, город выглядел теперь гораздо веселее.

Купив у торговца на углу орешков, Гаржевы пошли домой.

Старый Гаржев уже поужинал и спал у себя в комнате.

В доме было тихо и грустно.

Супруг накрыли на стол, разодрали на куски половину жирной индейки. После ужина, не вытерев выпачканных, лоснящихся губ и подбородков, принялись за орехи. Долго кололи их, грызли, жевали, мирно и лениво беседуя о разных разностях.

Потом Гаржева вынула из ящика стола потрепанную тетрадку с записями расходов и карандашиком записала: «Двадцать левов — кино, четыре лева — орехи».

Муж смотрел через ее плечо на неуклюжие, кривые цифры, расползшиеся, точно мухи, по тетрадочному листу, и что-то напряженно прикидывал в уме.

Потом они легли. Вскоре она уже спала, раскрыв рот, а Гаржев лежал рядом и перебирал в памяти события истекшего дня. Он долго, кряхтя, ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. В мозгу теснились черный автомобиль, человек в котелке, улица, фильм. Жаркая спина жены действовала на нервы. В комнате и без того было душно, а из кухни проникал запах тушеной капусты.

«Эх, к чему это все, коль люди не хотят чтить праздники? — рассуждал Гаржев, но мысль тут же ускользала куда-то и еще долго перескакивала с одного на другое.

Неожиданно он вспомнил, что послезавтра ему снова на службу. Это его успокоило.

«Скорей бы уж и завтрашний день прошел», — подумал он и представил себе длинную неприглядную комнату, заваленные бумагами столы своих коллег. Перед глазами возник подъезд присутственного здания, коридор, лифт. Он ощутил знакомый запах бумаги и батарей парового отопления, у него отлегло от сердца, и он успокоенно вздохнул. Сон смежил веки… Лифт заключил его в свою клетку и начал медленно поднимать вверх… Выше… выше… выше…

Ревность © Перевод Л. Лихачевой

1

По-настоящему ее звали Стефана Новокиришка, но все в кооперативном доме называли ее Стражницей[12] за добровольно взятую на себя обязанность сторожа и блюстителя порядка. Она следила за чистотой лестниц, тишиной и поведением жильцов и вела постоянную борьбу со служанками. Не было дня, чтобы она с ними не поскандалила.

В ее ссохшейся головке прочно угнездилась мысль, что раз дом выстроен на месте принадлежавшего ей домика, то и распоряжаться в нем она имеет полное право. Уверенная, что без ее бдительности в доме настанет столпотворение и вообще никакой жизни не будет, Стражница испытывала безграничную ненависть ко всем жильцам и чуть ли не считала их своими квартирантами.

Семьи у нее не было. Стражница занимала выходящую на север темную в два этажа квартиру. Оттуда, с высоты третьего этажа, был виден как на ладони узкий дворик соседнего дома. Свои комнаты Стражница сдавала чиновникам, а сама устроилась в кухне, заставленной старинной мебелью и насквозь пропитанной запахами пыли, нафталина и кухонного чада. Эти напоминающие о прошлом запахи перешли из старого дома вместе с хозяйкой. Над громадной, словно речной плот, кроватью, занимавшей половину кухни, висели семейные фотографии: громадная шляпа жены почти заслоняла тщедушного робкого человечка — мужа. Сюда же, в кухню, вдова втиснула множество всяческой, давно уже ненужной домашней дребедени, скопленной за двадцать лет семейной жизни.