Будни и праздники

Абсолютно неуверенный, что осмелюсь переступить порог полицейского участка, я направился к тому, что был поближе. Мимо прошла пара — дама с болонкой и господин в пальто из пушистой темно-коричневой ткани, какой я еще никогда не видел. Пряча подбородок в белый шелковый шарф, он поддерживал под руку даму, и вид у него был до того важный, что все уступали им дорогу. Ведь при одном взгляде на сытое красное лицо господина каждому становилось ясно, что уж он-то дорогу никому не уступит.

Я невольно сравнил эту пару с моими хозяевами и сразу же почувствовал знакомое отвращение.

Время от времени, здороваясь с такими же, как они, важными господами, дама кивала, а ее спутник широким жестом снимал шляпу. Мимо, разбрызгивая свет, проносились автомобили, цокали по мостовой упитанные кони полицейских. Глядя на все это, я понял, что ни за что на свете не решусь явиться в участок. Мне показалось, что и конные полицейские, и эти важно вышагивающие по бульвару и проносящиеся в автомобилях дамы и господа, и остальные прохожие — все они такие же воры и обманщики, как мои хозяева, что их большинство, а я одинок и бессилен, словно букашка.

Чем больше я думал об этом, тем сильней на меня давило что-то бесчеловечное, наглое и непреодолимое. Кто так устроил? Кто виноват в том, что жизнь грязна и лицемерна? Почему никто не накажет этих людей? Допустим, я даже явлюсь в участок и покажу вексель, разве мне поверят? Станут допрашивать: кто? какой? откуда?.. Потом придет хозяин, скажет, что я просто украл этот клочок бумаги, который и принадлежит-то не ему, а Качеву, и так повернет дело, что, чего доброго, я же окажусь в тюрьме… И все эти господа будут на его стороне, потому что все они тоже воры и обманщики…

Никогда в жизни я не испытывал таких мучений, такого отчаяния. Каждому юноше жизнь наносит по крайней мере один из подобных ударов. От них ум и душа или окончательно засыпают, или, наоборот, пробуждаются для правды.

Я больше не думал ни о своей ненависти к хозяевам, ни о желании отомстить им за все унижения — моя воля к борьбе была сломлена.

Я пошел домой, чувствуя себя таким одиноким, каким не был еще никогда в жизни. Проходя соседней с нами улочкой, я поравнялся с маленьким одноэтажным домиком. Судя по неоштукатуренным стенам, построили его совсем недавно. В одном из окон горел свет. За ним молодой мужчина играл с годовалым ребенком. Он высоко подкидывал малыша, тот взмахивал ручонками и громко — даже мне было слышно — смеялся от удовольствия и страха. Неподалеку виднелась люлька. Рядом с мужчиной остановилась молодая, скромно одетая женщина. Она что- то прибирала. Мужчина по-прежнему играл с ребенком и смеялся вместе с ним. Я смотрел на его простое, здоровое, сияющее радостной улыбкой лицо, и мне стало немножко легче. Любовь к этим людям переполняла мое сердце, и вдруг мне страшно захотелось войти в их бедный дом и обо всем рассказать. Сделать это я, разумеется, не посмел.

Но стоило мне подойти к дому, как ненависть к хозяевам вспыхнула с новой силой. Я вошел, хлопнув дверью, нарочно топал и кашлял как можно громче, надеясь спровоцировать хозяев на какую-нибудь выходку и получить возможность показать, насколько я их презираю. Но тем сейчас было не до меня. Вексель пропал, мечты рухнули, и это привело их в полное отчаяние.

В ту же ночь они узнали, куда подевался вексель.

* * *

Около полуночи меня разбудил шум шагов. В дверную щелку проникал свет. За стеной кто-то негромко и монотонно плакал — словно лилась струйка воды.

Сначала я подумал, что все это мне снится.

Тихий плач, как ножом, отрезало злобным мужским голосом:

— Не реви! Пошевели лучше мозгами!

Я встал и заглянул в замочную скважину.

Посреди комнаты, залитая тяжелым красным светом — с потолка спускался красный абажур — стояла, заливаясь слезами, наша служанка, босая, в одной рубашке. Плечи ее тряслись, детское тело содрогалось от усилий сдержать рыдания. Мокрое лицо то и дело искажалось мучительными конвульсиями. Она прижималась к открытой двери чуланчика, где обычно спала и откуда ее, видимо, только что вытащили. Перед ней среди безмолвно выстроившихся кресел сердито бегал хозяин. Добежав до угла, он остановился и бросил на девочку угрожающий взгляд. На нем не было ничего, кроме пижамы. Вероятно, не мог заснуть и в неутолимом стремлении любой ценой отыскать вексель вскочил и принялся терзать служанку.

— Как это не помнишь? Ты же подметала. Видела ты в прихожей какую-нибудь бумагу или нет? Отвечай!

— Не видела я… Не было там никакой бумаги… Я же говорила: госпожа послала меня купить лапши… и… велела… бросить мусор в печку…

— Это я уже слышал! Можешь не повторять! Я о другом спрашиваю: вспомни, не попадалась тебе бумага… белая такая, сложенная!

— Не помню.

— Но ты же только что сказала, что ее нигде не было? Что ж это получается, то бумаги не было, то ты не помнишь?

— Гос-по-жа мне велела… — твердила девочка, окончательно сбитая с толку.

— Дуреха! — закричал хозяин. — Да ты хоть понимаешь, о чем тебя спрашивают?